Скарбничка Яніти

Пам'ятаєш, як у дитинстві та юності ти не боялася мріяти, задумувала нездійсненне, розповідала подружкам, що чекає на тебе попереду і чим все обернеться, якщо докласти крапельку зусиль? Так чому ж не поспішаєш нічого зробити? Чому ти просто пливеш по життю, не намагаючись що-небудь в ньому змінити? Не борешся з течією?
Якби ти знала, як мені хочеться крикнути: «Подивися, життя вирує ключем на обох берегах! Чи не набридло спостерігати змінюється пейзаж? Якщо так — то дій! Неважливо, до якого берега ти пристанеш, головне, обтруси пил бездіяльності». Але я не можу говорити. Я лише мовчазний спостерігач: просто зберігаю твої мрії — для тебе ж самої, раптом отямишся і щось виконаєш, — але вдіяти нічого не можу, навіть якщо мені і гірко від того, що вони до цих пір залишаються безтілесними фантазіями. Хоча такі різноманітні, що вони могли б розмалювати твоє життя усіма кольорами веселки. Але ти не поспішаєш купувати фарби...
Пам'ятаєш, як в дитинстві хотіла стати принцесою? Коли підросла — захопленим поглядом дивилася на манекенниць, які крокували подіумом під клацання камер. Ти подорослішала і пішла працювати продавчинею

. Ні, я не кажу, що це погана професія. Гарна. Але як же мрії?
Як шкода, що до всього ти підходила настільки ж безвідповідально! «Вивчу англійську і поїду автостопом Європою», — говорила ти. Але як не знала тоді, так і не знаєш зараз. Хотіла сісти на дієту, навчитися в'язати гачком, плести макраме і варити мило, прочитати парочку книг із самоосвіти і знайти в собі приховані ресурси (ага, і таке у тебе було!), назбирати грошей і забабахати (твої слова!) запаморочливий ремонт у квартирі, яку орендувала, переїхати до столиці та влаштуватися на хорошу роботу, зустріти свого єдиного і неповторного — й щоб усі заздрили вашому щастю...
Так чому ж ти безвилазно сидиш у своєму містечку, не знаючи жодної мови, крім рідної, у квартирі без нормального ремонту, не вміючи нічого створити власними руками? До того ж на самоті?
Чи знаєш ти, що кожного разу, слухаючи про твою нову мрію, я прибудовував чергову кімнату? І що? Вони досі порожні. Нічого не зміниться, поки ти байдикуєш. Але ще не пізно. Ще можна заповнити ті кімнати незабутніми враженнями та унікальними предметами, які і через роки нагадають про твої досягнення.
Я страждаю, не маючи можливості випустити у світ твої бажання, мені сумно і тоскно, а тобі байдуже. Тільки, бач в чому справа, з часом усе зміниться: якщо ти не почнеш діяти, то потрапиш до справжнього пекла — це пекло створює сама людина, згадуючи про загублені можливості, згаяні радощі, про мрії, які так і не здійснив, і нереалізовані плани.
Розумію, ти давно втратила віру у себе, але я зберігаю твої мрії, тому що впевнений: одного разу ти отямишся, і все ще буде у твоєму житті.
Нехай твоє місто зараз укрите холодним білим килимом зі снігу, а на даху опускається похмура ніч, і робити зовсім нічого не хочеться, це найкращий час, щоб планувати зміни в житті та втілювати їх, а я, так і бути, попрошу долю запалити для тебе ліхтар, який вкаже шлях у літо — твоє щасливе літо.
Сподіваюся, ти не будеш затягувати з виконанням своїх бажань.

З вірою та надією,
Твій повітряний замок.

Помнишь, как в детстве и юности ты не боялась мечтать, задумывала неисполнимое, рассказывала подружкам, что ждет тебя впереди, и чем все обернется, если приложить самую капельку усилий? Так отчего же не спешишь ничего сделать? Почему ты просто плывешь по жизни, не пытаясь что-либо в ней изменить? Не борешься с течением?
Если бы ты знала, как мне хочется крикнуть тебе: «Посмотри, на обоих берегах жизнь бурлит ключом! Не надоело наблюдать сменяющийся пейзаж? Если да — то действуй! Неважно, к какому берегу ты пристанешь, главное, отряхни пыль бездеятельности».
Но не могу говорить. Я лишь молчаливый наблюдатель: просто берегу твои мечты — для тебя же самой, вдруг одумаешься и что-то исполнить, — но поделать ничего не могу, даже если мне и горько оттого, что они до сих пор остаются бесплотными фантазиями. Хотя так разнообразны, что они могли бы разукрасить твою жизнь во все цвета радуги. Но ты не спешишь покупать краски...
Помнишь, как в детстве хотела стать принцессой? Когда подросла — восхищенным взглядом смотрела на манекенщиц, вышагивающих по подиуму под щелчки камер. Повзрослев, ты пошла работать продавщицей. Нет, я не говорю, что это плохая профессия. Хорошая. Но как же мечты?
Как жаль, что ко всему ты подходила столь же безответственно! «Выучу английский и поеду автостопом по Европе», — говорила ты. Но как не знала тогда, так и не знаешь сейчас. Хотела сесть на диету, научиться вязать крючком, плести макраме и варить мыло, прочитать парочку книг по самообразованию и найти в себе скрытые ресурсы (ага, и такое у тебя было!), подкопить денег и забабахать (твои слова!) умопомрачительный ремонт в квартире, которую снимала, переехать в столицу и там устроиться на хорошую работу, встретить своего единственного и неповторимого и чтобы все завидовали вашему счастью…
Так почему же ты безвылазно сидишь в своем городке, не зная ни одного языка, кроме родного, в квартире без ремонта, не умея ничего сотворить собственными руками? К тому же одна?
Знаешь ли ты, что каждый раз, слушая о твоей новой мечте, я пристраиваю очередную комнату? И что? Все они до сих пор пусты. Ничего не изменится, пока ты бездействуешь. Но еще не поздно. Еще можно заполнить их незабываемыми впечатлениями и уникальными предметами, которые и через годы напомнят о твоих достижениях.
Я страдаю, не имея возможности выпустить в мир твои желания, мне грустно и тоскливо, а тебе безразлично. Только, видишь ли в чем дело, со временем все изменится, если ты не начнешь действовать, то попадешь в настоящий ад — этот ад создает сам человек, вспоминая об упущенных возможностях, утраченных радостях, о мечтах, которые так и не осуществил, и нереализованных планах.
Понимаю, ты давно растеряла веру в себя, но я храню твои мечты, потому что верю, однажды ты опомнишься, и все еще будет в твоей жизни.
Пусть твой город сейчас укрыт холодным белым ковром из снега, а на крыши опускается сумрачная ночь, и делать совсем ничего не хочется, это самое лучшее время, чтобы планировать изменения в жизни и воплощать их, а я, так и быть, попрошу судьбу зажечь для тебя фонарь, который укажет путь в лето — твое счастливое лето.
Надеюсь, ты не будешь затягивать с исполнением своих желаний.

С верой и надеждой,
Твой воздушный замок.

— Все ще чекаєш?
Не відводячи погляд від вечірнього неба, на якому острівцями полум'яних квітів повільно згасали промені західного сонця, Рейвер не поспішав відповідати, а Остер, його старший брат, король Саграну, не став перепитувати, бо і так знав відповідь. З іншої причини брат не проводив би дні, виглядаючи «друга» — саме так він завжди називав ферхійського сокола. Той зник у хуртовині, що огорнула королівство пізньою весною: земля тоді вже скинула снігову шубу, готуючись розпуститися буйною зеленню, але змушена була знову убратися у білосніжне хутро.
Коли розтанули кучугури тієї лютої хуртовини, яку певно що не природа наслала, Рейвер об'їхав усе королівство, навідав і злісних відьом, і мудрих відунок, що несуть в світ добро. Усі вони, як одна, запевняли, що навіть не подумали б допомагати зимі в її боротьбі з ранньою весною, самі тужать за теплим і лагідним сонцем.
Могли, правда, і збрехати — але не думав король, що зважилися б володарки чар піти проти його брата. З кожним днем його сірий погляд ставав все темніше, сповнювався осінньою громовицею печалі та люті, ковзав гострою стрілою по обличчям людям, ніби вишукуючи винуватця своїх бід, немов міг проникнути в душу, щоб побачити істину. І відчуй Рейвер хоч краплю обману, не минути лиха брехуну — володарки чар це розуміли. Вони говорили, що заметіль народилася в далеких землях, але більш нічого сказати не могли: ані хто наслав, ані з якою метою — чари дуже сильні, не підвладні чужому погляду. Світ дуже великий — у ньому не знайти того, одного, що викрав сокола. І все ж Рейвер збирався на пошуки, проте змушений був підкоритися королівському наказу і залишитися, але чекати не перестав.
Остер удавав, ніби нічого не знає про те, що Рейвер чатує на вежі, але як не помітити, що брат повністю змінився. Він не ходив тренуватися з іншими воїнами, нові пісні не складав, не співав старі — про війни, в яких довелося брати участь, про те, які красиві гори та долини Саграну, про сміливців, що колись вершили подвиги, але не загубилися у століттях.
— Завтра приїжджає король Лахшіда, — нагадав Остер. І після певних роздумів, додав: — З донькою.
— Я пам'ятаю, наскільки важливий цей союз для Саграну, — подивившись на брата, глухим голосом промовив Рейвер: його від народження сірі очі тепер здавалися зовсім чорними. Але невідомо, такою великою була печаль, що обійняла душу, або це підступна ніч зіграла злий жарт? — Прошу, не поспішай. Дай мені ще півроку. Якщо Фар не повернеться, тоді я одружуся з принцесою та поїду до Лахшіду.
— Більше зволікати не можна. Та й не має сенсу. Вже рік минув. Відпусти його.
— Ще один королівський наказ? — їдко поцікавився Рейвер.
— Ні. Братський рада, — сказав Остер. — Час пізній, спускайся до вечері. Матінка вже тебе зачекалася.
— Іди першим, брате.

***

Король пішов, а Рейвер кинув прощальний погляд на небо — сонце вже опустилося за обрій, день ввіряв людей ночі, дозволяючи грати з їхнім розумом, насилати морок і дивні примари. Ось уже тиждень, як ці сновидіння позбавили його залишків спокою, стягували душу шкіряними ременями занепокоєння, і невідомо, коли вона зачахне, задихнеться у тих міцних путах.
Рейвер був упевнений, що не сни це зовсім, а чаклунська дрімота, яку наслала та — або той, — хто полонив Фара. Інакше чому щоночі ферхійській сокіл залітав у відкрите вікно покоїв і, зробивши коло, кидав сіро-коричневе перо з крила, а після летів геть. Варто взяти перо, як сам Рейвер перетворювався на сокола. Почувши відчайдушний клекіт свого крилатого друга, він мчав на допомогу. Але, випурхнувши у різьблене вікно, опинявся не у благодатних землях Саграну, де зараз царською рукою весна розкинула зелені шалі, а в королівстві холоду та зими, оточеному високими горами, на гострих верхів'ях котрих був розсипаний білий верес снігів. Інших квітів в тому королівстві немає: він пролетів сотні миль над лебединими пагорбами заметів і над сотнями фіордів, які глибоко врізалися у сушу, і нічого подібного не помітив.
Хоча особливо Рейвер землю і не розглядав, адже мчав до блакитно-сніжному замку, що був збудований немов із крижаних валунів. Із туманної імли, яка огорнула високу вежу, дивилися чарівні очі (він ніколи раніше не бачив такої яскравої синяви). Чи то вони вабили, то чи серце вело, але Рейвер летів до замку, вірячи, що там його муки закінчаться. Нарешті, він зітхне з полегшенням.
Але, може, не було ніякого порятунку? І все ставало тільки гірше? Тому нічого і не пам'ятав на ранок?
Дізнатися б, чим закінчувалося сновидіння. Можливо, тоді б не кидався Рейвер, як той лист у обіймах неспокійного вітру, а зажив спокійним життям. Дістав би меч із піхов і став до бою, нехай м'язи заспівають від утоми та болю; взяв би скрипку, пальці з давно забутою насолодою пробіжаться струнами, а голос наповниться силою. І почав би думав про наречену з Лахшіда, яка подарує йому корону: не те, щоб мріяв про власне королівство, але тоді вже ніхто не запідозрить у прагненні посісти братів трон.
Ані меч, ані скрипка, ані наречена — ніщо не хвилювало душу. Лише нічні польоти, які завершуються під ранок. Лише сині очі на прекрасному обличчі. Для тієї незнайомки він би взявся і за меч, аби захистити, і заспівав би їй, щоб місяць, почувши його спів, нахилився до землі й огорнув яскравим сріблястим сяйвом, і нареченою назвав би...
Намагаючись подолати відчай, Рейвер провів рукою по волоссю. З губ зірвався сумне зітхання... Чи те смішок відчаю? Кого він собі вигадав? Чий образ малювали дивні сни?
Її потрібно забути! Завтра приїде справжня наречена — і брат не забажає відкласти заручини. Може, воно й на краще? Поїхати з цього замку — в чужій країні діва зі сну втратить владу над його душею: думки та сновидіння знову будуть належати тільки йому.
Однак поки не настав завтрашній день, Рейвер ладен був усе віддати, аби морозний вітер забрав його у той край, про який хочеться складати пісні, аби ясний місяць не йшов з нічного неба, допоки доля не подарує зустріч з тією, що живе у крижаному замку печалі та холоду. Зустрітися б хоч один разочок — а після він зможе і забути... не згадувати більше.

***

Нарешті, позаду і довга вечеря, на якій довелося зображати веселощі перед матір'ю, і розмова з королем, що знову постав у образі старшого брата — співчутливого й уважного. Рейвер витримав усе з завидним терпінням. Якби він проявив норовистість, турбота з боку рідні полилася б рікою та перегородила шлях до омріяного нічного польоту.
Піднімаючись сходами, Рейвер прискорював крок, а по галереях і коридорах майже біг. І ось його огорнула блаженна тиша покоїв — дзвінка темрява, ніби говорила, що незабаром подарує обіцяну зустріч.
Не встиг він заплющити очі, як почувся знайомий різкий шерех — це Фар кружляв по кімнаті. Подарувавши перо, сокіл помчав геть. Вже давно Рейвер не кликав улюбленця, благаючи повернутися, а одразу схопив перо, нітрохи не боячись перетворення. Бажаючи його, радіючи йому. І ось вже замість рук — крила; шкіру покриває каштанове пір'я; очі — чорні, як сама ніч, вони, вважай, не змінилися, адже сірий колір ще тиждень тому заполонила агатова темрява.
Не чекаючи, коли Фар покличе за собою, Рейвер випурхнув у вікно, тієї ж миті вітер наповнив крила і на незримому човні поніс у королівство зими. Лише так можна було туди потрапити: людині, ані пішки, ані конем, не пройти сніжними перевалами, не подолати високих гір (кам'яними вартовими охороняли вони кордон); а кораблям не доплисти до берегів, адже на багато миль вода скута кригою, такою міцною та товстою, що не пробити її, не зламати.
У кого є крила — тим шлях до замку вільний.
Крижані стіни іскрилися сріблом у світлі місяця — у цій країні він світив яскраво, подібно нічному сонцю, правда анітрохи не грів, а подих у нього був холодним і заколисливим. Як раніше, імла, що подібно стягу, майоріла над високою вежею, малювала марево закличного погляду. Зараз оці туманні очі були осяяні надією та обіцянкою, що сьогодні все обов'язково станеться.
Якби міг, Рейвер полетів би ще швидше, але і так вже мчав щосили.
Двері та вікна замку були міцно запечатані льодом. Тричі Рейвер облетів його по колу. Як раптом матова поволока над вежею розсіялася, показавши стражденній душі відкрите вікно. Спальня виглядала б звичайною, якби тільки меблі, як і стіни, не були зроблені з льоду, а гобелени виткані сніжинками. На ліжку спала дівчина (лише рідкісні вдихи відділяли її від смерті): шкіра бліда, пшеничне волосся потьмяніло, а губи вкрилися кристалами льоду — одяг припорошений снігом, ніби ковдрою. Рейвер був упевнений, що саме її очі — ті, які синіші від самої синьої блакиті! — тривожили його душу останній тиждень.
Але як переконатися? Як розвіяти цю майже смертельну дрімоту? На дотик крил дівчина не озивалася, так може, відгукнеться на голос, нехай навіть це і буде клекіт сокола? Однак у покоях зазвучав знайомий людський голос.
Рейвер співав про Сагран і про власні ратні подвиги, навіть оду Прекрасної дами, яку написав ще в юності, виконав, але дівчина не прокидалася. Холод крижаного замку ставав дедалі відчутнішим. Лише в польоті можна було зігрітися, але полетіти, так нічого і не добившись, він не міг.
Покружлявши кімнатою, Рейвер знову сів поруч із дівчиною. Починати заново вже заспівані пісні не хотілося, і раптом слова почали народжуватися самі собою, адже це була історія його життя. Про те, як непомітно сокіл, чиї чорні очі завжди дивилися з розумінням, став найближчим товаришем. Якою тяжкою виявилася його втрата, як чекав на повернення, але день змінювався днем, а цього не відбувалося. І як сильно роз'ятрили душу нічні польоти, як манили в незвідану країну чарівні очі. І ось він поруч, а вона спить.
— Прокидайся! Дозволь насолодитися казковою синявою в останній раз — і відпусти, розвій чари і надалі не поєднуй наші шляхи.
Холоднеча проникала в саму душу, але Рейвер знову і знову голосом, що слабшав, благав дівчину прокинутися. Коли згас останній відгомін його заклику, а сам він, згублений холодом, упав на снігову ковдру, діва відкрила очі — вони, і правда, виявилися сліпучого синього кольору. Ось тільки Рейвер цього вже не бачив.

***

Морок скував по руках і ногах, вагою наліг на груди, застелив очі темрявою — ні поворухнутися, ні зітхнути, ні зрозуміти, де знаходишся. Страх холодив серце Рейвера: може, обвивав і не морок зовсім — а чорні крила смерті, вони обійняли і не бажають відпускати.
Раптом темряву прорізало яскраве сяйво. Рейвер ступив до нього — раз і другий, спотикаючись, він йшов уперед. І чим ближче — тим яскравіше палало золоте полум'я. Нарешті, обняв його. І нехай пальці не відчули тепла, зате вогонь спалахнув у заледенілому серці — воно забилося, швидше і швидше, по венах побігла густа гаряча вільга життя.
Рейвер різко відкрив очі. А може, і повільно, хто в ту мить міг розібрати?
Він лежав на білосніжних простирадлах. Над головою простирався червоний оксамитовий полог з позолоченими китицями по чотирьох кутах. Весело потріскуючи, полум'я в каміні поглинало вишневі поліна. Висока спинка крісла, повернутого до вогню, приховувала того — чи ту, — хто в ньому сидів. Про сторонню присутність говорила тиха мелодія — легкий перебір струн умілими пальцями.
Покликати б, але все сили пішли на те, щоб вирватися із забуття. Рейвер міг тільки дивитися на полум'я, подумки закликаючи ту — він був упевнений, що це дівчина, — що сиділа в кріслі, звернути свій погляд і на нього.
Напевно, його благання були почуті, тому що музика разом стихла. З крісла піднялася діва в зеленій сукні, на рукавах якого жовтими та червоними шовковими нитками були вишиті квіти. Довге золотисте, трохи кучеряве волосся, полонила коса, перекинута через плече. Шкіра здавалася оксамитово-теплою, а на щоках червоніли троянди рум'янцю.
Рейвер не міг відірвати погляд від очей дівчини — його вразив не їхній надзвичайний колір, а радість і щастя, якими вони світилися. Посмішка розцвіла і на її губах.
— Я знала! Я вірила, що ти прокинешся, мій любий! — Дівчина присіла на край ліжка, підхопила руку чоловіка своїми ніжними, гарячими долонями.
Він — лід, вона — вогонь, але їхній союз не був смертельним, адже під кіркою льоду застигло таке ж полум'я, як і у неї, йому просто потрібно навчитися знову горіти... жити.
— Хто ти? — запитав Рейвер.
Дівчина схилила голову на бік.
— Ти мене не пам'ятаєш? А себе? Своє ім'я пам'ятаєш?
— Я Рейвер Уерабам, брат короля Саграну... Що? — перепитав він, коли вона почала хитати головою.
— Ні, тебе звуть Картрім Верлі. Ти король Дахрема. Я — твоя дружина, Селарлі.
— Але чому я пам'ятаю зовсім інше?
Селарлі зітхнула.
— Місяць тому ти провалився у крижану воду. Воїни врятували тебе, але коли привезли до замку, ти вже був у безпам'ятті. Лікарям не вдалося привести тебе до тями. І все ж я вірила, що ти не полишиш мене. Наша любов дала тобі сили вижити. Майже тридцять днів тебе то бив озноб, то спалював жар. У маренні ти переказував усе те, що увижалося тобі про життя Рейвера Уерабама. Не турбуйся, я допоможу згадати, хто ти насправді. Пізніше. Зараз же порадую наш народ, що король знову з нами, а також звелю принести гарячого бульйону. Незабаром ти і сам вийдеш до підданих, але тобі потрібно набратися сил, тому відпочивай. — Селарлі нахилилася і поцілувала його в лоба, немов хотіла упевнитися, що немає гарячки.? Подарувавши ще одну щасливу посмішку, вона залишила кімнату.
Розчарований тим, що втратив тепло її долонь, Рейвер з тугою подивився на двері. Ні, не Рейвер Уерабам, а Картрім Верлі. Він вимовив своє ім'я вголос. Воно зовсім нічого не говорило. Що ж це за хвороба така, що змусила забути самого себе?..

***

По дорозі на кухню Селарлі зайшла до тітки. Сивоволоса мініатюрна жіночка в синьому шовковому платті з мереживною шаллю на плечах сиділа за верстатом для вишивання, але не дивилася на полотно, на якому розцвітали червоні маки, вона задумливо вдивлялася в оранжево-червоне полум'я каміна, немов намагаючись побачити в ньому відповіді. Але вогонь — просто вогонь, нехай навіть його танець і чарує своїми граціозними рухами та різнокольоровими переливами.
— Він прийшов до тями, — повідомила Селарлі. — Я сказала так, як ви мене навчили. Але не схоже, що він повірив.
— Не турбуйся, моя дитино, — посміхнулася жінка. На мить її збляклі з віком очі спалахнули світлом і стали такими ж яскравими як у племінниці. — Якщо ми будемо говорити одне і те ж, у нього не залишиться вибору. Він повірить, що чорне — це біле та навпаки. А якщо не захоче, мої трави допоможуть йому визначитися. Що таке, Селар? Вже сумніваєшся?
Селарлі зітхнула, розуміючи, що тітка права. Тільки-но захисник покине Дахрем, Вілренок знову накине чари зимового сну. Її народ і так вже досить мучився через її норовистість. Доведеться виявити покірність… цього разу.
Одне не давало спокою. Її рятівник мало не загинув, а вона розплатилася з ним підлою брехнею. Та чимось доведеться пожертвувати: або совістю, або обов'язком.
— Піду скажу, щоб приготували моєму... чоловіку, гарячий бульйон. — Селарлі ще не звикла називати рятівника саме так.
— Іди, дитино, і не сумнівайся ні в чому.
Тітці легко радити, але у Селарлі було неспокійно на душі. Чи має вона право пожертвувати чужим життям заради добробуту — свого і народу? Своїм — вже була згодна. Але життя захисника їй не належало. Якби він прийшов за власною волею, вона б не роздумувала, а так його привели чари.
Піднімаючись сходами у вежу, Селарлі прийняла рішення — важке, проти нього повставала вся її душа, але воно було єдино правильним.
Увійшовши до спальні, вона злякано охнула, побачивши, що ліжко порожнє. Невже рятівник про все дізнався і сам пішов?.. Їй навіть не дарований шанс виправдатися? Виявилося, він просто пересів у крісло — ближче до жаркого полум'я каміна.
Коли чоловік спробував підвестися, Селарлі поспішила до нього і м'яко посадила назад, після чого опустилася на коліна, покаянно схилила голову.
— Я повинна вам зізнатися, що все сказане раніше — брехня. Від початку і до кінця.
— Ти розкажеш мені правду?
Селарлі крадькома глянула на захисника. Невже не буде ні докорів, ні злості за її обман? Сірі очі сяяли нетерпінням. Вона помовчала, збираючись з думками.
— Мені було п'ятнадцять, коли загинули батьки, а я стала королевою Дахрема. Дякувати дядькові, він позбавив мене цього тягаря та мудро керував країною п'ять років. Більше не дозволила хвороба, яка назавжди відібрала його у нас із тіткою. Коли я втратила свого опікуна, до мене почали свататися. Ні, женихи і раніше приходили, але я не збиралася виходити заміж, поки не навчуся правити своїм народом, і дядько погодився з моїм рішенням. Тепер же не було кому захищати мене від настирливої уваги. Тільки і я вже була не дитина, вміла відмовляти. Говорила завжди різко та глузливо — щоб не виникало бажання приходити знову. На жаль, я не знала, що таке стриманість. Це мене й погубило. Хто ж міг подумати, що за непримітною зовнішністю Вілренока ховається могутній чаклун? Моя відмова поцілила у його самолюбство, тому він наклав чари на Дахрем: вся країна — і народ, і природа — заснула зимовим сном. Моє королівство, раніше квітуче та благодатне, перетворилося на країну льоду й холоду. Все це сталося не в одну мить, так що я з острахом спостерігала з вежі, як наближається крижана стіна, аж поки вона не накрила і замок.
Селарлі замовкла, заново переживаючи весь той жах, однак потрібно було продовжувати розповідь.
— Бачити, до чого призвела моя норовистість, було ще одним покаранням для мене, і це ж стало моїм порятунком, адже тітка встигла створити власне заклинання. Вона не мала сил розвіяти зимовий сон, але її власна магія десятиліттями шукала того, що зуміє зняти чари мене, а значить, і весь Дахрем. Різними птахами — солов'ями, голубами, чайками і навіть орлами — прилітали ті, хто своїм голосом міг зворушити навіть кам'яне серце. Але лід — не камінь, його виявилося не так просто знищити. Та й не в голосі справа. Ті, хто приходив перед тобою, відступали, коли смерть підбиралася дуже близько до них самих. Ти ж стояв до кінця. Ти щиро хотів мене розбудити, а не тому, що так тобі звеліла магія. Я відчувала, як відступає холод. Як заново почало битися моє серце. Відчувала аромат жасмину, що линув через відкрите вікно. Чула щебетання птахів і радісні вітання слуг. Не тільки я прокинулася, але і природа прокидалася. І мій народ теж. І це все мені — нам! — подарував ти. Я щиро вдячна за порятунок. І віддала б тобі все, що б ти не попросив.
Усвідомивши, що її слова розійшлися з вчинками, Селарлі зніяковіла, не знаючи, як довести свою щирість.
— Так чому ж ти сказала, що я — то не я? — запитав Рейвер.
— Тітка переконала мене, що поки захисник залишається тут, ми в безпеці, але тільки-но ви покинете Дахрем, Вілренок знову нас зачарує. Мій народ і так вже досить настраждався. — Вона зітхнула. — Звичайно, рішення приймала я, тому вся вина за брехню також лежить на мені. Пробачте мені.
— Але чому ти зізналася?
— Тому що це неправильно. Вілренок покарав мене за норовистість, я ж спробувала позбавити вас свободи вибору. Ледь ви видужаєте, я забезпечений вас необхідним, щоб повернутися додому.
— Хіба загроза вже минула?
Селарлі вперто мовчала.
— Відповідай! — зажадав Рейвер.
— Якщо я погоджуся стати дружиною Вілренока, зникне причина карати мій народ. Я королева і це мій обов'язок. Ще раз вибачте, що огорнула ваш розум брехнею. І прийміть мою щиру подяку за порятунок. — Селарлі встала на ноги і низько вклонилася. — Зараз слуга принесе вам їжу. Просіть у нього все, що буде потрібно. Я ж не буду вас більше турбувати.
Але вона не зробила і кроку, як Рейвер вхопив її за руку. Його долоня, все ще холодна, молила про теплоту, яку могли подарувати її тепла долоня. Селарлі не зуміла відмовити йому в такій дрібниці, адже він зробив для неї так багато.
— А якщо я залишуся?.. Залишуся з власної волі? Ви будете в безпеці?
— Так говорить тітка, — злегка знизала плечима Селарлі.
— Тоді покажи мені своє королівство, допоможи полюбити його. — Ясно-сірі очі молили зовсім про іншу прихильність.
— Ви, правда, згодні залишитися?! І ніколи не повертатися додому, навіть якщо будете дуже сумувати?
— Якщо ти хочеш, я залишуся.
Селарлі посміхнулася й обхопила чоловічу долоню другою рукою — даруючи ще більше тепла та ніжності.
— Залишайтеся... і обіцяю, ваше серце теж зажадає бути у Дахремі.
— Тоді я залишаюся. І обіцяю, що ніколи не покину Дахрем.
Слова, за якими вони сховали свої клятви, були іншими, ніж обіцянки, що в цю мить давали їх серця. І кожен вірив: якщо обітниці були дані — вони обов'язково будуть виконані.

— Все еще ждешь?
Не отрывая взгляд от вечернего неба, на котором островками пламенеющих цветов медленно затухали лучи закатного солнца, Рейвер не спешил отвечать, а Остер, его старший брат, король Саграна, не стал снова спрашивать — и так знал ответ. По другой причине брат бы не проводил дни, выглядывая «друга» — именно так он всегда называл ферхийского сокола. Тот исчез в метели, что окутала королевство поздней весной: земля скинула снежную шубу, готовясь распуститься буйной зеленью, но была вынуждена снова надеть белоснежные меха.
Когда стаяли сугробы той яростной вьюги, которую наслала уж точно не разбушевавшаяся природа, Рейвер объехал все королевство, посетил и злобных ведьм, и мудрых ведуний, что несут в мир добро. Все они, как одна, твердили, что даже не подумали бы помогать зиме в ее борьбе с ранней весною, сами истосковались по теплу и яркому солнцу.
Могли, правда, и солгать — но не думал король, что решились бы властительницы чар пойти против его брата. С каждым днем его серый взгляд становился все темнее, наполняясь осеннею грозою печали и ярости, скользил острой стрелою по людям, будто выискивая виновника своих бед, словно мог проникнуть в душу, чтобы увидеть истину. И почувствуй Рейвер хоть каплю вранья, несдобровать бы лгуну, и властительницы чар это понимали. Они говорили, что метель родилась в дальних землях, но более ничего сказать не могли: ни кто наслал, ни с какой целью — уж очень сильные чары, не подвластны они чужому взору. Мир очень велик — в нем не найти того, одного, что похитил сокола. И все же Рейвер собирался на поиски, однако вынужден был подчиниться королевскому приказу и остаться, но ждать не перестал.
Остер делал вид, будто ничего не знает о часах, которые Рейвер проводит на башне, но как не заметить, что брат полностью изменился. Он не ходил тренироваться с другими воинами, новые песни не складывал, не пел старые — о войнах, в которых довелось поучаствовать, о том, как красивы горы и долины Саграна, о храбрецах, вершивших подвиги, не потерявшиеся в веках.
— Завтра приезжает король Лахшида, — напомнил Остер. И после некоторого раздумья, добавил: — С дочерью.
— Я помню, как важен этот союз для Саграна, — посмотрев на брата, глухим голосом произнес Рейвер: его прежде серые глаза теперь казались совсем черными. Так велика была печаль, объявшая душу, или это подступившая ночь играла с ним злую шутку? — Прошу, не торопись. Дай мне еще полгода. Если Фар не вернется, тогда я женюсь на принцессе и уеду в Лахшид.
— Больше оттягивать нельзя. Да и не имеет смысла. Уже год прошел. Отпусти его.
— Еще один королевский приказ? — едко поинтересовался Рейвер.
— Нет. Братский совет, — сказал Остер. — Время позднее, спускайся к ужину. Матушка уже тебя заждалась.
— Иди первым, брат.

***

Король ушел, а Рейвер бросил прощальный взгляд на небо — солнце уже опустилось за горизонт, день вверял людей ночи, позволяя играть с их разумом, насылать морок и странные сны. Вот уже неделю, как эти сны лишили его остатков покоя, стягивали душу кожаными ремнями беспокойства, и неизвестно, когда она зачахнет, задохнется в этих крепких путах.
Рейвер был уверен, что не сны это вовсе, а колдовская дрема, которую наслала та — или тот, — кто пленил Фара. Иначе почему каждую ночь ферхийский сокол залетал в открытое окно и, сделав круг над спальней, ронял коричнево-серое перо из крыла, а после летел прочь. Стоило взять перо, как сам Рейвер превращался в сокола. Слыша отчаянный клекот своего крылатого друга, он мчался на помощь. Но, выпорхнув в резное окно спальни, оказывался не в благодатных землях Саграна, где сейчас царской рукою весна раскинула зеленые шали, а в королевстве холода и зимы, окруженном высокими горами, на чьих острых пиках рассыпан белый вереск снегов. Иных цветов в том королевстве нет: он пролетел сотни мили над лебедиными холмами сугробов и над сотнями глубоко врезавшихся в сушу фьордов, но ничего подобного не заметил.
Хотя особо Рейвер землю и не рассматривал, ведь стремился к голубовато-снежному замку, словно выстроенному из ледяных валунов. Из туманной дымки, что окутала высокую башню, смотрели чарующие глаза (он никогда прежде не видел такой яркой синевы). То ли они манили, то ли сердце вело, но Рейвер мчался к замку, веря, что там его муки закончатся. Наконец, он вздохнет с облечением.
Но, может, не было никакого спасения? И все становилось только хуже? Поэтому ничего и не помнил наутро?
Узнать бы, чем заканчивался тот сон. Возможно, тогда бы не метался Рейвер, подобно лист в объятиях беспокойного ветра, а зажил спокойной жизнью. Он достал бы меч из ножен и отправился на ристалище, пусть мышцы запоют от усталости и боли; взял бы скрипку, пальцы с давно забытым наслаждением пробежались бы по струнам, а голос наполнился силой. И начал бы думал о невесте из Лахшида, что подарит ему корону: не то, чтобы мечтал о собственном королевстве, но тогда уж никто не заподозрит в стремлении сесть на трон брата.
Ни меч, ни скрипка, ни невеста — ничто не волновало душу. Лишь ночные полеты, завершавшиеся под утро. Лишь синие глаза на прекрасном лице. Для той незнакомки он бы взялся и за меч, чтобы защитить, и спел бы ей, чтобы луна, услышав его пение, наклонилась к земле и окутала ярким серебристым сиянием, и невестой назвал бы…
Пытаясь прогнать отчаяние, Рейвер провел рукой по волосам. С губ сорвался горестный крик… или то смешок отчаяния? Кого он себе придумал? Чей образ рисовали странные сны?
Ее нужно забыть! Завтра приедет настоящая невеста — и брат не пожелает отложить помолвку. Может, оно и к лучшему? Уехать из этого замка — в чужой стране дева из сна потеряет власть над его душой: мысли и сновидения вновь будут принадлежать только ему.
Однако пока не наступило завтра, Рейвер все бы отдал, чтобы морозный ветер унес в его тот край, о котором впору слагать песни, чтобы ясный месяц не уходил с ночного неба, пока судьба не подарит встречу с той, что живет в ледяном замке печали и холода. Встретиться бы хоть один разочек — а после он сможет и забыть… не вспоминать больше.

***

Наконец, позади и долгий ужин, где пришлось изображать веселье перед матерью, и разговор с королем, который снова предстал в образе старшего брата — участливого и внимательного. Рейвер выдержал все с завидным терпением. Прояви он строптивость, забота со стороны родни полилась бы рекой, преградив путь к желанному ночному полету.
Поднимаясь по лестнице, Рейвер ускорял шаг, а по галереям и коридорам почти бежал. И вот его окутала блаженная тишина покоев — звенящая темнота, будто говорила, что вскоре подарит обещанную встречу.
Не успел он сомкнуть глаза, как послышался знакомый резкий шорох — это Фар кружил по комнате. Подарив перо, сокол умчался прочь. Уже давно Рейвер не звал любимца, умоляя вернуться, а сразу схватил перо, ничуть не страшась превращения. Желая его, радуясь ему. И вот уже вместо рук — крылья; кожу покрывает каштановое оперение; глаза — черны, как сама ночь, они, считай, не изменились, ведь серый цвет еще неделю назад заполонила агатовая мгла.
Не дожидаясь, когда Фар позовет за собой, Рейвер устремился в окно, ветер тут же наполнил крылья и на невидимой лодке понес в королевство зимы. Лишь так можно было туда попасть: человеку, ни пешему, ни конному, не пройти по снежным перевалам, не преодолеть высоких гор (каменными стражами охраняли они границу); а кораблям не доплыть до берегов, ведь на многие мили вода скована льдом, не пробить его, не сломать.
У кого есть крылья — тем путь к замку свободен.
Ледяные стены искрились серебром в свете луны — в этой стране она светила ярко, подобно ночному солнцу, правда нисколько не грела, а дыхание у нее было холодным и усыпляющим. Как прежде, туман, что подобно стягу, реял над высокой башней, рисовал марево призывного взгляда. Сейчас эти туманные глаза озаряла надежда и обещание, что сегодня все случится.
Если бы мог, Рейвер полетел бы еще быстрее, но и так уже мчался изо всех сил.
Двери и окна замка были крепко запечатаны льдом. Трижды Рейвер облетел его по кругу. Как вдруг матовая дымка над башней рассеялась, явив страждущей душе открытое окно. Спальня выглядела бы обычной, если бы только мебель, как и стены, не была сделана изо льда, а гобелены вытканы снежинками. На постели спала девушка (лишь редкие вдохи отделяли ее от смерти): кожа бледна, пшеничные волосы потускнели, а губы покрыты кристаллами льда — одежда припорошена снегом, будто одеялом. Рейвер был уверен, что именно ее глаза — те, которые синее самой синей синевы! — тревожили его душу последнюю неделю.
Но как убедиться? Как развеять эту почти смертельную дрему? На прикосновение крыльев девушка не отзывалась, так может, отзовется на голос, пусть даже это и будет клекот сокола? Однако в покоях зазвучал знакомый человеческий голос.
Рейвер пел о Сагране и о собственных ратных подвигах, даже оду Прекрасной даме, которую написал еще в юности, исполнил, но девушка не просыпалась. Холод ледяного замка становился все ощутимее. Лишь в полете можно было согреться, но улететь, так ничего и не добившись, он не мог.
Покружив по комнате, Рейвер снова опустился рядом с девушкой. Начинать заново уже спетые песни не хотелось, и вдруг слова начали рождаться сами собой, ведь это была история его жизни. О том, как незаметно сокол, чьи черные глаза всегда смотрели с пониманием, стал самым близким другом. Какой тяжкой оказалась его потеря, как ждал возвращения, но день сменялся днем, а этого не происходило. И как сильно разбередили душу ночные полеты, как манили в неизведанную страну волшебные глаза. И вот он рядом, а она спит.
— Проснись! Дай насладиться сказочной синевою в последний раз — и отпусти, развей чары и впредь не соединяй наши пути.
Стужа проникала уже в душу, но Рейвер снова и снова слабеющим голосом просил девушку проснуться. Когда стих последний отзвук его мольбы, а сам он, сраженный холодом, безвольно опустился на снежное одеяло, дева открыла глаза — они, и правда, оказались ослепительного синего цвета. Вот только Рейвер этого уже не видел.

***

Морок сковал по рукам и ногам, тяжестью навалился на грудь, застилал глаза темнотою — ни пошевелиться, ни вздохнуть, ни понять, где находится. Страх холодил сердце Рейвера: может, обвивал и не морок вовсе — а черные крылья смерти, они обняли и не желают отпускать.
Как вдруг темноту прорезал яркое сияние. Рейвер шагнул к нему — раз и другой, спотыкаясь, он шел вперед. И чем ближе — тем ярче пылало золотое пламя. Наконец, обнял его. И пусть пальцы не почувствовали тепла, зато огонь вспыхнул в заледеневшем сердце — оно забилось, быстрее и быстрее, по венам побежала густая горячая влага жизни.
Рейвер резко открыл глаза. А может, и медленно, кто в тот миг мог разобрать?
Он лежал на белоснежных простынях. Над головою расстелился бархатный алый полог с позолоченными кистями по четырем углам. Весело потрескивая, пламя в камине пожирало вишневые поленья. Высокая спинка кресла, повернутого к огню, скрывала того — или ту, — кто в нем сидел. О постороннем присутствии говорила негромкая мелодия — легкий перебор струн умелыми пальцами.
Позвать бы, но все силы ушли на то, чтобы вырваться из забвения. Рейвер мог только смотреть на пламя, мысленно призывая ту — он был уверен, что это девушка, — что сидела в кресле, обратить свой взор и на него.
Наверное, его мольба была услышана, потому что музыка разом стихла. Из кресла поднялась дева в зеленом платье, на рукавах которого желтой и красной шелковой нитью были вышиты цветы. Ее длинные золотистые, чуть вьющиеся волосы, пленила коса, перекинутая через плечо. Кожа казалась бархатно-теплой, а на щеках алели розы румянца.
Рейвер не мог оторвать взгляд от глаз девушки — его поразил не их необычайный цвет, а радость и счастье, которыми они лучились. Улыбка расцвела и на ее губах.
— Я знала! Я верила, что ты очнешься, мой милый! — Девушка присела на край постели, подхватила руку мужчины своими нежными, горячими ладонями.
Он — лед, она — огонь, но их союз не был смертельным, ведь под коркой льда застыло такое же пламя, как и у нее, ему просто нужно было научиться снова гореть и жить.
— Кто ты? — спросил Рейвер.
Девушка склонила голову на бок.
— Ты меня не помнишь? А себя? Свое имя помнишь?
— Я Рейвер Уэрабам, брат короля Саграна… Что? — переспросил он, заметив, как она качает головой.
— Нет, тебя зовут Картрим Верли. Ты король Дахрема. Я — твоя жена, Сэларли.
— Но почему я помню совсем другое?
Сэларли вздохнула.
— Месяц назад ты провалился в ледяную воду. Воины спасли тебя, но когда привезли в замок, ты уже был в беспамятстве. Лекарям не удалось привести тебя в чувство. И все же я верила и надеялась, что ты не оставишь меня. Наша любовь дала тебе силы выжить. Почти тридцать дней тебя то бил озноб, то сжигал жар. В бреду ты пересказывал все то, что грезилось тебе о жизни Рейвера Уэрабама. Не беспокойся, я помогу вспомнить, кто ты на самом деле. Позже. Сейчас же обрадую наш народ, что король снова с нами, и прикажу принести тебе горячий бульон. Вскоре ты и сам выйдешь к подданным, но тебе нужно набраться сил, поэтому отдыхай. — Сэларли наклонилась и поцеловала его в лоб, словно проверяла, нет ли жара? Одарив еще одной счастливой улыбкой, она поспешила прочь из комнаты.
Разочарованный тем, что утратил тепло ее ладоней, Рейвер с тоской посмотрел на двери. Нет, не Рейвер Уэрабам, а Картрим Верли. Он произнес свое имя вслух. Оно совсем ничего не говорило. Что же это за болезнь такая, что заставила позабыть самого себя?..

***

По дороге на кухню Сэларли зашла в покои тети. Седовласая миниатюрная женщина в синем шелковом платье в кружевной шалью на плечах сидела за станком для вышивания, но не смотрела на полотно, на котором расцветали красные маки, она задумчиво вглядывалась в оранжево-алое пламя камина, словно пытаясь увидеть в нем ответы. Но огонь — просто огонь, пусть даже его танец и чарует своими плавными движениями и разноцветными переливами.
— Он очнулся, — сообщила Сэларли. — Я сказала так, как вы меня учили. Но не похоже, что он поверил.
— Не беспокойся, дитя мое, — улыбнулась женщина. На миг ее поблекшие с возрастом глаза полыхнули светом, став такими же яркими как у племянницы. — Если мы будем говорить одно и то же, у него не останется выбора. Он поверит, что черное — это белое и наоборот. А если не захочет, мои травки помогут ему определиться. Что такое, Сэлар? Уже сомневаешься?
Сэларли вздохнула, понимая, что тетя права. Едва лишь защитник покинет Дахрем, Вилренок опять накинет чары зимнего сна. Ее народ и так уже достаточно мучился из-за ее строптивости. Придется проявить смирение… в этот раз.
Одно не давало покоя. Ее спаситель чуть не погиб, а она расплатилась с ним  подлой ложью. Чем-то придется пожертвовать: или совестью, или долгом.
— Пойду скажу, чтобы приготовили моему… супругу, горячий бульон. — Сэларли еще не привыкла называть спасителя мужем.
— Иди, дитя, и не сомневайся ни в чем.
Тете легко советовать, но у Сэларли было неспокойно на душе. Имеет ли она право пожертвовать чужой жизнью ради благосостояния — своего и народа? Своей — уже была согласна. Но жизнь спасителя ей не принадлежала. Приди он по своей воле, она бы не раздумывала, а так его привели чары.
Поднимаясь по лестнице в башню, Сэларли приняла решение — трудное, против которого восставала вся ее душа, однако оно было единственно правильным.
Войдя в спальню, она испуганно охнула, увидев, что постель пуста. Неужели спаситель все узнал и сам ушел?.. Ей даже не дарован шанс оправдаться? Оказалось, он просто пересел в кресло — поближе к жаркому пламени камина.
Когда мужчина попытался встать, Сэларли поспешила к нему и мягко усадила обратно, после чего опустилась на колени, покаянно склонила голову.
— Я должна вам признаться, что все сказанное ранее — это ложь. От начала и до конца.
— Ты расскажешь мне правду?
Сэларли украдкой взглянула на него. Неужели не будет ни упреков, ни злости за ее обман? В серых глазах сияет лишь нетерпение. Она помолчала, собираясь с мыслями.
— Мне было пятнадцать, когда погибли мои родители, а я стала королевой Дахрема. Спасибо дяде, он мудро управлял страной пять лет. Больше не позволила болезнь, которая навсегда отобрала его у нас с тетей. Когда я лишилась своего опекуна, ко мне начали свататься. Нет, женихи и раньше приходили, но я не собиралась выходить замуж, пока не научусь править своим народом, и дядя согласился с моим решением. Теперь же некому было ограждать меня от назойливого внимания. Только и я уже была не дитя, умела отвечать отказом. Говорила всегда резко и насмешливо, так, чтобы не возникало желания приходить снова. Увы, я не знала, что такое сдержанность. Это меня и погубило. Кто же мог подумать, что за неприметной внешностью Вилренока скрывался могущественный колдун? Мой отказ оскорбил его самолюбие, поэтому он наложил чары на Дахрем: вся страна — и народ, и природа — уснула зимним сном. Мое королевство, раньше цветущее и благодатное, превратилось в страну льдов и холода. Все это случилось не в один миг, так что я со страхом наблюдала из башни, как приближается ледяная стена, пока она не накрыла и замок.
Сэларли замолчала, заново переживая весь тот ужас, однако нужно было продолжать рассказ.
— Видеть, к чему привела моя строптивость, было еще одним наказанием для меня, и это же стало моим спасением, ведь тетя успела создать собственное заклинание. Она не была в силах развеять зимний сон, но ее собственная магия десятилетиями искала того, что сумеет расколдовать меня, а значит, и весь Дахрем. Разными птицами — соловьями, голубями, чайками и даже орлами — прилетали те, кто своим голосом мог затронуть даже каменное сердце. Но лед — не камень, его оказалось не так просто сокрушить. Да и не в голосе дело. Те, кто приходил до тебя, отступали, когда смерть подбиралась слишком близко к ним самим. Ты же стоял до конца. Ты искренне хотел меня разбудить, а не потому, что так тебе велела магия. Я чувствовала, как отступает холод. Как заново начало биться мое сердце. Ощущала аромат распустившегося жасмина, что проник через открытое окно. Слышала щебетание птиц и радостные приветствия слуг. Не только я проснулась, но и природа просыпалась. И мой народ тоже. И это все мне — нам! — подарил ты. Я искренне благодарна за спасение. И отдала бы тебе все, что бы ты ни попросил.
Осознав, что ее слова разошлись с поступками, Сэларли смутилась, не зная, как доказать свою искренность.
— Так почему же ты сказала, что я — не я? — спросил Рейвер.
— Тетя убедила меня, что пока защитник остается здесь, мы в безопасности, но едва лишь вы покинете Дахрем, Вилренок опять накинет чары зимнего сна. Мой народ и так уже достаточно настрадался. — Она вздохнула. — Конечно, решение принимала я, поэтому вся вина за ложь также лежит на мне. Простите.
— Но почему же ты призналась?
— Потому что это неправильно. Вилренок наказал меня за строптивость, я же попыталась лишить вас свободы выбора. Едва вы поправитесь, я снабжу вас необходимым, чтобы вернуться домой.
— Разве угроза уже миновала?
Сэларли упрямо молчала.
— Отвечай! — потребовал Рейвер.
— Если я соглашусь стать женой Вилренока, исчезнет причина наказывать мой народ. Я королева и это мой долг. Еще раз простите, что окутала ваш разум ложью. И примите мою искреннюю благодарность за спасение. — Сэларли встала на ноги и низко поклонилась. — Сейчас слуга принесет вам еду. Просите у него все, что потребуется. Я же не буду вас больше беспокоить.
Но она не сделала и шага, как Рейвер поймал ее за руку. Его ладонь, все еще холодная, молила о теплоте, которую могли подарить ее теплая ладонь. Сэларли не сумела отказать ему в такой малости, ведь он сделал для нее так много.
— А если я останусь?.. Останусь по своей воле? Вы будете в безопасности?
— Так говорит тетя, — слегка пожала плечами Сэларли.
— Тогда покажи мне свое королевство, помоги полюбить его. — Ясно-серые глаза молили совсем о другой привязанности.
— Вы, правда, согласны остаться?! И никогда не возвращаться домой, даже если будете очень скучать?
— Если ты хочешь, я останусь.
Сэларли улыбнулась и обхватила мужскую ладонь второй рукой — даря еще больше тепла и нежности.
— Оставайтесь… и обещаю, ваше сердце тоже захочет быть в Дахреме.
— Тогда я остаюсь. И обещаю, что никогда не покину Дахрем.
Слова, в которые они облекли свои клятвы, были иными, нежели обещания, что в этот миг давали их сердца. И каждый верил, что если обеты даны — они обязательно будут исполнены.

Моя пылкая музыкальная душа таит в себе грустную историю жизни, — моей жизни! — которая могла бы стать поучительной, если бы кто-то услышал ее в протяжных высоких нотах, ведь я рассказываю ее всякий раз, как пою. Но люди улавливают лишь звуки: завороженные танцем звуков, они наслаждаются прекрасной мелодией, не замечая моих страданий, векового отчаяния и крошечной надежды, что дрожью передается лишь пальцам моего возлюбленного — но даже он полагает, что я просто рада оказаться в его искусных руках, если, конечно, думает об этом, всего себя отдавая в этот момент музыке.
Позвольте мне спеть еще раз. Вслушайтесь в мой голос. И если сумеете разобрать в волнующем ритме слова, возможно — молю богов, чтобы так и случилось! — пожалеете меня, глупую… и освободите от давнего проклятия, которое я сама навлекла на свою несчастную голову.

Жила-была дева на свете. Она грезила большим, чем было подарено ей скупердяйкой-судьбой, и долго средство искала, как стать интереснее и привлекательней, как бы дорогу свою изменить, чтобы вокруг не ковыль колыхался сухой, а дивные распускались цветы, чтобы грусть и печаль, одиночество разом ушли, чтобы радость задорною музыкой денно и нощно сопровождала.
Кто не мечтал о подобном? Кто-то, иллюзии строя, ими живет, другие готовы отдать за мечту все, что могут. Одни, шаг за шагом, терпеливо к цели идут, иным — промедление смерти подобно. Так же и я — дева, что грезила большим, — не смогла ни мгновения ждать, когда у судьбы поменяется нрав, и отправилась к той, что магию черную ночью безлунной творила.
Слезы не тронули ведьмино сердце, — многих несчастных бедняжек она на пути повстречала — но десять монет золотых разом все изменили, и она согласилась зелье сварить колдовское: кто с закатным лучом его выпьет, тот на рассвете узрит, как мечта станет явью.
Я сделала все, что ведьма тогда наказала: выпила зелье и в ночь прошептала о грезах, после спать улеглась, хоть и думала, что не засну, но, видно, сон колдовской налетел — а утром, едва пробудившись, к зеркалу устремилась. Вроде, как прежде, но все же другая: талия тоньше и кожа белее, локонов крут завиток, а в глазах заискрился зеленый огонь. А голос… мой голос — прекрасных сирен искушенье.
Именем после почти никто и не звал: Сиреной меня величали. И было за что. Лишь улыбнулась или зарделась краской румянца, томно вздохнула иль засмеялась негромко — уж вокруг кавалеры толпою кружат. Когда, будто нехотя, я уступала мольбам и петь начинала, нежно, чарующе незримые сети голосом дивным раскинув, то новый улов получала.
Только не радостно все это было. Да, любили меня, восхищались и почитали, боготворили и восторгались, любовались и прославляли — были зависти реки еще и лести озера, неудивительно это, из темного уголка одним махом ступила на пьедестал. Но тот, кто прежде не видел, не замечал, и сейчас не приметил, будто ослеп и оглох. Взглядом украдкой следила за ним, намеренно являлась ему на глаза, смеясь чуть громче, а пела когда — ноты выше и выше под своды зала летели. Пред тем, кого жаждало сердце мое, как прежде, я невидимкой была.
Обиды той не стерпела: с безразличьем мириться гордость не пожелала. И снова я к ведьме ночью пошла. Уже не молила — а приказала, не мысля отказа. И с золотом кошель большой на стол положила. Золото, ясное дело, разом в душу ведьме запало, интерес привлекло небывалый, но и почтение выказать надобно было. А я ж повторяла только: «хочу!» и «немедля колдуй!» — и ведьма смолчала, что повторное действие зелья будет иным: самой ей неведомо было, что станет тому, кто дважды испробует варево колдовское.
До заката мгновенья считая, солнце я торопила, просила скорее в объятия горизонта скользнуть. Отчего же не утром, не в полдень — а на закате нужно творить магию грез? Но наступил миг желанный, я выпила зелье, не морщась на вкус горько-терпкий, и в звездное небо полетели слова: «Пусть голос мой будет и выше, и ярче, богаче по тембру, чарует пусть всех, кто его ни услышит; пусть в сердце любого проникнет — и равнодушию там не останется места. Хочу быть с любимым, хочу задыхаться от его поцелуев горячих, от ласк его нежных петь хочу звонко и вдохновенно». А дальше, как прежде, забылась я сном колдовским — безмятежным.
Пробуждение стало началом кошмара: мечтания сладкие обратились проклятием вечным.
Да, голос высок — слышно и в облаках; льется подобно ручью, звонким тем трелям завистью воспылает и соловей; слышащий пенье мое тот же час замирает, сладостно веки прикрыв, с благоговеньем внимает, о делах позабыв, слушал бы целую вечность, и лед в его сердце тает по капле в лучах восхищенья.
Да, рядом с любимым теперь. Он радость свою и печаль со мной делит. Узнала я вкус его губ (задыхалась от поцелуев), впитала дыхания жар (дрожала и трепетала), и пальцев искусных познала я ласки — от них пела звонко и страстно. Все, как просила, свершилось.
Не золотом плата взималась за магию грез. А может, не плата была — а наказанье: ограничиться я не смогла тем, что получила однажды? И ведь не малые крохи то были. Дальше счастье самой бы искать, но путь избрала неверный.
Больше не человек, хоть и слышу, и вижу — и главное, чувства мои сохранились, о перерождении помню. Я флейтою стала изящной, среброголосой. Чарую, волную, пленяю и покоряю — с ума всех могу я свести… до тех пор, пока льется вокруг моя песня. Лишь голос стихает, и слушатель вновь обретает себя — а я в тень ухожу, меня прячут в футляр, до другого момента, когда вновь придется сиреною побыть.

Закончив свою песню, я, затаив дыхание, всегда ожидаю, когда мой спаситель выступит вперед. Вот и сейчас, замолчав, я жду…
Не раз уже пела о жизни своей, — и сколько еще я спою? — одно лишь дает силы мне продолжать: надежда, что кто-то познает тайный смысл звуков и нот, проникнется жалостью к самодовольной глупышке и надоумит, как все повернуть мне назад, до встречи с той ведьмой. Ох, лучше бы к ней никогда не ходила! Я каялась в том уже тысячи раз!
Но или не слышат меня, или не пожалеет никто — а может, и способа не существует стать мне прежней? О последнем стараюсь не думать.
И пока пылает надежда в душе, я буду петь о деве, что грезила большим...

Найбільше люблю весну, строкату, яскраву, ароматну, вона перериває мій довгий безпробудний сон, що триває майже три місяці. Як же мені хотілося скинути з крони цю непереборну дрімоту, навіяну зимою, ніби снігову шубу або морозну кірку з гілок, якщо не самому, так хоч за допомогою вітру!..
Але доводилося чекати, коли природа це зробить за мене.
Мені ж не терпиться прокинутися і знову опинитися у чарівному саду, — і самому стати таким же, як інші дерева тут. Уже двічі я зустрічало весну в казкових володіннях самого дивовижного чарівника у цілому світі. Я й не мріяло ні про що подібне, коли було сім'ям (кісточкою), що зріла у налитій медовою солодкістю та соком сливі, яка, пізнавши чарівну ніжність сонячних променів, вкрилася бузковим рум'янцем. Усі мої брати та сестри бажали стати гідними нашої матері, сливи, яка подарувала життя сотням сотень дітей. Якщо пощастить, кого-то з нас кинуть у родючу землю, що напоїть вологою, дозволить переродитися із незначної крихти сім'я у високе, струнке дерево з пишною кроною.
На щастя, мене не спіткала доля багатьох інших, я не зникло у забутті. Турботливі руки опустили мене на м'яке ложе, встелене чорною периною, яка, як мені тоді здавалося, була за своєю легкістю та невагомістю подібна до хмар, що блукають лазурним небом. Тоді я на коротку мить побачило навколо себе звичайні дерева, які радісно зустрічали осінь багряно-жовтими кронами, ніби вітальними стягами. Я так сподівалося, що мій рятівник не дозволить забрати моє життя білосніжній зимі, яка огортає снігами, заколисує хуртовинами, довго-довго співає колискові під потріскування морозів — і немає сил чинити опір її сонним чарам, ось тільки для деяких цей сон може стати вічним.
Мої надії виправдалися. Прийшла весна, і я прокинулося. Ліниво потягуючись, пробило тендітну шкаралупу і спрямувало назустріч теплим ласкавим променям світла, що проникли в товщу землі, вони звали мене, а вітер, що невагомо совгав понад багатьма шарами ковдр, які вкривали мене з головою, шепотів, що я обов'язково повинне якнайшвидше вийти назовні, адже можу і не побачити усієї цієї пишноти.
Але нічого цікавого не було. Поруч зі мною із землі визирнули такі ж паростки, які почули казки цього обманника. І нарікати за брехню вже нікому — вітер помчав геть, сміючись і посвистуючи, шукаючи інших довірливих слухачів. Не одразу я зрозуміло, що він виявився не таким вже й брехунцем: трохи далі стояв сад, рівні ряди давніх мешканців, ставних, бравих, які молодилися крихітними зеленими листочками. Дощ поїв набряклі бруньки, сонце пестило їх теплими променями, вітер легенько постукував по тонкій шкірці, немов перевіряючи, чи не погодяться квіти з'явитися трохи раніше, ніж повинні. І це суцільне нетерпіння мені стало зрозуміле за декілька тижнів.
Одного ранку я прокинулося від дзвінкого пташиного щебетання і не повірило самому собі. Може, за ніч мене перевезли до іншого місця? Або якийсь чарівник нашептав заклинання при повному місяці? Або сусідні дерева тільки прикидалися звичайними, а насправді вийшли із казки, щоб вабити та полонити уяву?
Раніше такі непоказні — абсолютно звичайні! — крони тепер вкривали різнокольорові пелюстки: рожеві, лілові, коралові, лавандові, шафранові, кремові, перлинні, хмарно-білі, бузково-туманні, бурштинно-пісочні, цукрово-гвоздичні, попелясто-вересові, кармінні, малиново-щербетні і такі, що нагадують світанкове небо та червоний рум'янець збентеження. Вони були схожі на зграйки метеликів, тендітних і трепетних, що розсілися на гілках. Здавалося, їх сполохає навіть найлегший вітерець — і вони біло-рожево-ліловими хвилями покотяться повітрям в самі небеса, забравши із собою серце та душу зачарованого глядача, який ніколи раніше не бачив настільки пишного оздоблення. Але ні, пелюстки поки нікуди не летять! А вітер, ніби справжній творець, змішує п'янкі аромати, розбавляє та поєднує їх, — створюючи нові, неймовірно прекрасні, парфуми для весни.
Ви запитаєте, ну що у цьому такого, у світі безліч сортів слив, персиків, абрикосів, черешень, вишень, і кожен з них навесні радує неповторними кольорами та чарівним пахощами. Усе так. Звичайно ж, усе так. Але існує лише один сад, в якому кожне дерево красується не менше ніж трьома дюжинами усіляких забарвлень. Потім, влітку та восени, на деревах у певній послідовності дозріває розмаїття фруктів, дивуючи та вражаючи, але лише навесні вони збираються усі разом, ніби вбираючи крони в пишні шити для королівського балу.
Я теж хочу на нього відправитися. Хочу сяяти та красуватися. Хочу радувати та приголомшувати. Хочу, аби вітер і про мене шепотів, коли квапить усіх прокинутися. Поки ж мені, ніби звичайній служниці, доводилося лише підглядати у шпарку і заздрити чудовому святковому вбранню.
Минулої осені, коли садівник, мовчазно і зосереджено чаклував наді мною, старанно поєднуючи гілочки, він без слів пообіцяв, що я теж стану одним із гостей на його весняному святі. Поки що не знаю, яким виявиться моє вбрання, то була лише перша примірка, але впевнене, мій наряд буде настільки ж прекрасний і казковий, як і інші у цьому саду. І що б там не говорили інші, вважаючи, що прищеплювати дерева, — це цілком собі тривіальне заняття, для мене наш садівник назавжди залишиться дивовижним чарівником!

Люблю весну, строкату, яскраву, ароматну. Вона перерве мій довгий безпробудний сон, що триває майже три місяці, — цього разу час тече занадто повільно, і здається, ніби я сплю вже декілька сторіч. А мені так не терпиться поглянути на своє казкове вбрання!..

Больше всего люблю весну, пеструю, яркую, ароматную, она прерывает мой долгий беспробудный сон, длящийся почти три месяца. Как же мне хотелось стряхнуть с кроны эту непреодолимую дрему, навеянную зимой, будто снежную шубу или морозную корку с ветвей, если не самому, так хоть с помощью ветра!..
Но приходилось ждать, когда природа это сделает за меня.
А мне не терпится проснуться и снова оказаться в волшебном саду. Хочу стать таким же, как другие деревья здесь. Уже дважды я встречало весну в сказочных владениях самого удивительного кудесника во всем мире. Я и не мечтало ни о чем подобном, будучи семенем (косточкой), зреющей в налитой сладостью и соком сливе, которое, познав упоительную нежность солнечных лучей, покрылось сиреневым румянцем. Все мои братья и сестры мечтали стать достойными нашей матери, сливы, подарившей жизнь нам — сотням сотен детей. Если повезет, кого-то из нас бросят в плодородную землю, которая напоит влагой, позволит переродиться из ничтожной малости семени в высокое, статное, пышнокронное дерево.
К счастью, меня не постигла судьба многих других, я не исчезло в забвении. Заботливые руки опустили меня на мягкое ложе, устеленное черной периной, которая, как мне тогда казалось, была по своей легкости и невесомости подобна облакам, что блуждают на лазурном небе. Тогда я на краткий миг увидело вокруг себя обычные деревья, радостно встречающие осень багряно-желтыми кронами, будто приветственными флагами. Я так надеялось, что мой спаситель не позволит забрать мою жизнь белоснежной зиме, которая укутывает снегами, укачивает вьюгами, долго-долго поет колыбельные под потрескивание морозов — и нет сил сопротивляться ее сонным чарам, вот только для некоторых этот сон может стать вечным.
Но мои надежды оправдались. С приходом весны я проснулось. Лениво потягиваясь, пробило хрупкую скорлупку и потянулось навстречу теплым ласковым лучам света, проникшим в толщу земли, они звали меня, а ветер, невесомо скользивший над многими слоями одеял, укрывавшими меня с головой, шептал, что я обязательно должен поскорее выйти наружу, ведь могу и не увидеть всего этого великолепия.
Но ничего интересного не было. Рядом со мной из земли выглянули такие же ростки, услышавшие сказки обманщика. И попенять за ложь уже некому — ветер умчался прочь, смеясь и посвистывая, разыскивая других доверчивых слушателей. Не сразу я поняло, что он оказался не таким уж обманщиком: чуть дальше стоял сад, ровные ряды давних жильцов, статных, бравых, молодящихся крошечными зелеными листиками. Дождь поил набухшие почки, солнце нежило их в теплых лучах, ветер легонько постукивал по тонкой кожице, словно проверяя, не согласятся ли цветы появиться чуть раньше, чем должно быть. И это всеобщее нетерпение мне стало понятно через несколько недель.
Однажды утром я проснулось от звонкого птичьего щебетания и не поверило самому себе. Может, за ночь мене перевезли в другое место? Или какой-то волшебник колдовал при полной луне? Или соседние деревья только притворялись обычными, а на самом деле явились из сказки, чтобы чаровать и околдовывать?
Прежде такие невзрачные — совершенно обычные! — кроны теперь усеяли разноцветные лепестки: розовые, лиловые, коралловые, лавандовые, шафрановые, кремовые, жемчужные, облачно-белые, сиренево-туманные, янтарно-песочные, сахарно-гвоздичные, пепельно-вересковые, карминные, сумеречно-кисельные, малиново-щербетные, и даже напоминающие утреннее рассветное небо и алый румянец смущения. Они были похожи на стайки рассевшихся по ветвям бабочек, хрупких и трепетных. Казалось, их вспугнет даже легчайший ветерок — и они бело-розово-лиловыми волнами покатятся по воздуху в самые небеса, унося с собой сердце и душу зачарованного зрителя, никогда прежде не видевшего столь пышного убранства. Но нет, лепестки пока никуда не улетают! А ветер, будто настоящий творец, смешивает пьянящие ароматы, разбавляет и соединяет их, — создавая новый, непередаваемо прекрасный, парфюм для весны.
Вы спросите, ну что в этом такого, в мире множество сортов слив, персиков, абрикосов, черешен, вишен, и каждый из них весной радует неповторимыми цветами и чарующим благоуханием. Все так. Конечно же, все так. Но существует лишь один сад, в котором каждое дерево красуется не менее чем тремя дюжинами всевозможных расцветок. После, летом и осенью, на деревьях в определенной последовательности созревают всевозможные фрукты, удивляя и поражая, но лишь весной они собираются все вместе, будто наряжая кроны в пышные наряды перед балом.
Я тоже хочу на него отправиться. Хочу блистать и красоваться. Хочу радовать и ошеломлять. Хочу, чтобы ветер и обо мне шептал, когда торопил всех проснуться. Пока же мне, будто обычной служанке, просто доводилось подглядывать в щелочку и завидовать восхитительным нарядам.
Прошлой осенью, когда садовник, молчаливо и сосредоточенно колдовал надо мной, старательно соединяя веточки, он без слов пообещал, что я тоже стану одним из гостей на его весеннем празднестве. Пока еще не знаю, каким в итоге окажется мой наряд, то была лишь первая примерка, но уверено, мой наряд будет столь же прекрасен и сказочен, как и другие в этом саду. И что бы там ни говорили другие, считая, что прививать деревья, — это вполне себе тривиальное занятие, для меня наш садовник навсегда останется искусным волшебником!

Люблю весну, пеструю, яркую, ароматную. Она прервет мой долгий беспробудный сон, длящийся почти три месяца, — в этот раз время течет слишком медленно, и кажется, будто он затянулся на столетия, ведь мне так не терпится взглянуть на свой сказочный наряд…

É fácil trocar as palavras,
Difícil é interpretar os silêncios!
É fácil caminhar lado a lado,
Difícil é saber como se encontrar!
É fácil beijar o rosto,
Difícil é chegar ao coração!
É fácil apertar as mãos,
Difícil é reter o calor!
É fácil sentir o amor,
Difícil é conter sua torrente!

Como é por dentro outra pessoa?
Quem é que o saberá sonhar?
A alma de outrem é outro universo
Com que não há comunicação possível,
Com que não há verdadeiro entendimento.

Nada sabemos da alma
Senão da nossa;
As dos outros são olhares,
São gestos, são palavras,
Com a suposição
De qualquer semelhança no fundo.

Тебе был нужен особенный меч — такой, что сможет проткнуть закованное в броню сердце; такой, что ударив, попадет прямо в цель, не промахнется ни на волос, даже если и дрогнет рука, которая его будет держать.
И тогда ты поднялась по ступеням ночи прямо в небесную кузницу, расположенную возле облачного дворца среброволосой девы-луны. Мастер, выслушав историю твоей жизни, три дня и три ночи ковал меч из звездных кристаллов, которые ты поймала в сети своей древней магии, потом в ярком сиянии своей небесной королевы он закалил лезвие, придав ему прочность, до этих пор неведомую людям.
По извилистым коридорам каменного лабиринта ты спустилась в пылающие недра земли и едва не поплатилась жизнью, стремясь заполучить огненный камень, созданный вечностью, когда бродила по узким мостикам над пропастью с пылающей лавой, уворачиваясь от обжигающих брызг, долетавших до самого потолка. Другой кузнец вплавил найденное тобой сокровище в рукоять меча, не просто наделив оружие острым взглядом, а вдохнув в него пламенеющую душу.

Так появился я — Донедар, что значит «рожденный дважды», смертоносный, разящий куда задумано, меч, по крепости с которым не сравнится ни один известный на земле металл.

Но ты хотела одарить меня еще одним свойством. И, чтобы скрыть меня от людских глаз, пока не станет слишком поздно для жертвы, ты взобралась на самую высокую гору, где была ближе чем кто-либо к солнцу, замершему в зените. Нарисовав магический круг, ты воткнула меч в мертвый камень — лезвие вошло легко, будто в только вспаханную землю. Собрав воедино золотые лучи своего могущественного божества, ты окутала ими меня. Я сгорал в обжигающем огне, пылал неведомым жаром, раскалился добела в руках дневного короля. Не замечая моей агонии, ты стояла, завороженная сиянием солнечных лучей, носящихся вокруг меня подобно птицам смерти.
Только я не умер — а если и умер на какой-то миг, то сразу же возродился… рисунком на твоей спине. Огненный камень из моей рукояти пульсировал в унисон с твоим сердцем. Звездные кристаллы лезвия вросли в тонкие позвонки.
Пока все это происходило я наслаждался твоими громогласными криками: небольшая, но все же месть за мои страдания, подаренные тобою.
Мы стали одним целым: я, порождение магии, — и ты, человеческое существо, жаждущее мести. Ты обрела мою силу, а я познал твои мысли и чувства, до дна испил горькую чашу твоих воспоминаний. Их вкус не сумела смягчить даже сладость надежд и устремлений, которые вели тебя вперед, заставляли превозмогать усталость и совершать то, что казалось не под силу человеку, пусть даже и рожденному в колыбели вековой магии.

Я понял тебя — и простил за свою боль. Я воспылал такой же жаждой мести, что сжигала твое сердце. Я так же страстно, как и ты, хотел отплатить обидчику за твою родню, за твой народ — этим ты спасешь и других людей от кровожадного захватчика. Впрочем, судьба иных народов не заботила тебя, возмездие — вот что не давало сомкнуть спокойно глаза и, возможно, упокоиться с миром, ибо страдания, раздиравшие твою душу, были поистине несоизмеримы с кратким мигом моей агонии.
У нас — да, я был с тобой за одно! — было лишь пять дней и четыре ночи. Именно столько продержится солнечная магия. Пятый закат мы должны встретить порознь, иначе уже ничто не сможет нас разделить. Все твои усилия окажутся напрасными, а цель никогда не будет достигнута.
И ты гнала коня, что есть мочи. Он, будто чувствуя твое нетерпение, черной молнией прорезал зеленые полотнища лугов, вихрем несся по хмурым лесам, тенью летел по городам и деревням.
Замок Эхнала высился черно-серой тучей на вершине скалы, и даже лучи рассветного — пятого — солнца не подарили ему ни капли радости и счастья. Каменные стены впитали бесчисленные потоки слез и крови, которые не смыть и сотням дождей; на них паутиной расползалась память о бесконечных пытках и смертях, которую не сдернуть и тысячам ветров. Мольбы и болезненные стоны призрачным эхом проносились по коридорам и подземным галереям — слышавшему их, не забыть никогда холодящий душу ужас.
Ты попыталась слиться с толпой, но, сколько ни отворачивала лицо, зоркая стража приметила ритуальные татуировки на коже — слишком явное свидетельство твоей принадлежности к опальному народу, который, как считалось, был полностью истреблен год назад.
Однажды, когда Эхнал поднялся над многими народами, провидица сказала ему, что он падет от руки «дитя Брикара». Тогда и началась охота за миролюбивыми брикарийцами. И не важно, мужчина ли, женщина, юноша или девица, или даже младенец — никому не было спасения. Если раньше магия помогала брикарийцам творить добро как на благодатных просторах своей стразы, так и за их пределами, то в часы опасности она стала щитом. Да, преследователей погибало в разы больше, но они, набегали подобно саранче, голодной, ненасытной, оставлявшей за собой лишь опустошенную землю, — и магический щит не выдержал атаки.
Получив известие, что больше не осталось детей Брикара, Эхнал праздновал три месяца. Еще бы, он решил, что крылья смерти, наводившие тень на солнце его величия, больше не угрожают ему. Неизвестно, почему провидица не сказала своему повелителю, что еще ничего не закончено: не видела нового будущего или боялась, что не пощадят гонца, принесшего худую весть, пусть даже им будет она, верная помощница?
Так или иначе, одна брикарийка была живее всех живых и собиралась исполнить давнее пророчество, ведь теперь она обладала силой всего своего народа.
Только ты не показала своей мощи, не опалила стражу огненной магией, не сожгла землю под их ногами, даже обычный меч в твоих вдруг ослабевших руках был игрушкой, а не грозным оружием. Неужели в погоне за мной, ты стала слишком слабой? Я не верил этому, ведь ощущал огонь в твоей крови, напряжение в твоих жилах, злость в твоем сердце. Да ты должна была ногтями прорывать себе дорогу к Эхналу, прогрызать ее зубами, ты же собиралась просто отдать свой меч. Когда его выбили из руки, ты, баюкая, прижала ноющее запястье к груди и опустилась на колени, взмолилась сохранить тебе жизнь, ведь тебе есть что сообщить Эхналу.
Сначала, он поручил пытками вырвать у тебя признание, но ты держалась изо всех сил, упрямо повторяя, что откровенничать будешь лишь в его присутствии. Наконец тебя, избитую, скованную по рукам и ногам крепкими кандалами, в сопровождении шестнадцати свирепых стражей, привели в тронный зал. Заглядывавшие через высокие узкие окна солнечные лучи танцевали на разноцветной смальте (узорчатый рисунок цельным куском выдолбили из стены храма в Спралте); троекратно отражались в позолоченных статуях, доставленных из Гривальдии; рассыпались сверкающими искрами, попадая на корону, усыпанную алмазами разной величины (украденными из сокровищницы царя Фларии); терялись на полотнищах гобеленов, вышитых плененными рукодельницами из Кархи).
Твой взгляд безразлично скользнул по всему великолепию и устремился к Эхналу. Высокий улыбчивый блондин с каре-зелеными глазами. Чернота его души не сумела пробиться наружу, отразиться на внешности, оставаясь схороненной глубоко внутри. Она проявлялась только в жестоких поступках и смертоносных приказах. Сейчас же человек, восседавший на массивном каменном троне, ничуть не походил на того, кто мог одним лишь словом истребить целый народ, и все же он им был.
Эхнал вскинул руку, и стражи остановились, не дойдя до него шагов тридцать. Безопасность была превыше всего: если пленница попытается убить правителя мира, у нее просто не будет возможности добежать до трона.
— И что же такого интересного ты хотела мне сообщить, брикарийка? — спросил Эхнал.
— Я пришла молить повелителя мира о милости, — сказала ты, опускаясь на колени, почтительно склонила голову. — Даруйте мне жизнь, и я стану самой верной вашей последовательницей.
— И почему я должен это сделать? Чем ты отличаешься от других?
— Я докажу свою преданность. Скажу, где скрываются оставшиеся в живых брикарийцы.
Если бы мог, я задохнулся бы от удивления. Как? Как ты могла предать свой народ? Неужели я ошибся в тебе, в твоих желаниях и помыслах? Я же, Донедар, был нужен тебе не для мести, а для того, чтобы хранить твою жизнь, пока ты будет служить убийце?
— Лжешь! Никого не осталось в живых! — из-за трона выступила закутанная в алую шелковую мантию фигура. Провидица никогда не открывала на людях своего лица.
— Разве я не живое доказательство того, что не все дети Брикара были уничтожены? — едко поинтересовалась ты, поднимаясь с колен. — Скажи, Провидица, ты знала о нас или тоже пребывала во мраке заблуждений?
— Замолчи! — прошипела Провидица, пятясь назад.
— Подойди! — приказал Эхнал. Когда она нехотя шагнула к нему, он мягко произнес: — Отвечай на вопрос. Знала или нет?
— Не знала.
Провидица, видимо, посчитала, что незнание будем меньшим из зол.
— Не знала, — повторил Эхнал, задумчиво потирая подбородок. Затем посмотрел на ту, что служила ему верой и правдой последние пятнадцать лет. — Не знала, говоришь. Тогда ты мне больше не нужна. Сверал!
— Пощади! — Провидица упала на колени. Потянулась к своему господину (рукав мантии закатился, обнажая худую руку с мертвенно-бледной кожей, уже давно не видевшей солнечного света, с проступающей на ней синими жилками вен).
Но, отвернувшись от Провидицы, он тут же забыл о ней. Ты стала его следующей игрушкой — и будешь жива, пока приносишь пользу или продолжаешь поддерживать интерес, даже мне это было понятно.
Повинуясь подзывающему жесту, твои стражи двинулись вперед. Ты шла с ними, не сводя глаз с бившегося в последних конвульсиях тела Провидицы. Алые капли падали на мраморный пол с кинжала, который держал Сверал, послушно выполнивший приказ. Не посмел отказаться, иначе сегодня казнили бы двоих.
А так, умерла лишь та, что своим неосторожным предсказанием, обрекла на смерть сотни тысяч ни в чем неповинных брикарийцев. И я понял твой замысел. Возгордился твоим коварством. Ощутил, что бремя мести уже не с такой силой давит на твои плечи. Чтобы освободиться от него, осталось сделать еще такую малость.
— И много брикарийцев выжило? — Эхналу наклонился вперед, так ему не терпелось услышать ответ.
— Достаточно, — сказала ты. И начала медленно поднимать руку. Все шестнадцать стражей тут же повернулись к тебе, обнажили свои мечи. Ты же лишь сделала вид, что убираешь назад волосы, выбившиеся из косы. Твоя рука медленно скользила по голове, пальцы зудели от желания поскорее схватить рукоять меча, но ты сдерживалась, надеясь усмирить бдительность стражей. И вот ладонь легла на нарисованную рукоять. — Достаточно и одного, чтобы исполнить пророчество! — прокричала ты, бросая меч, словно обычный стилет.
Шестнадцать острых лезвий пронзили твое тело — одно смертельное лезвие проткнуло закованное в броню сердце Эхнала — снимая тяжкое бремя с твоей души. Ты отомстила. Ты обрела покой — вечный покой. И теперь, встретившись в солнечных чертогах со своими соплеменниками, ты сможешь гордо расправить плечи и без капли вины смотреть в глаза каждому: ты кровью получила плату за их отнятые жизни.
Мне нельзя было оставаться в мире людей, я слишком могущественное оружие, поэтому боги забрали меня к себе. Они хотели разделить меня, тем самым вернув свою собственность. Я с ужасом представлял, что мое существование закончится так и не успев начаться. Но нет, они сохранили мою жизнь, решив подарить той, что совершила много подвигов ради того, чтобы я появился на свет.
Мы снова вместе, ты и я. И пусть мне никогда не придется участвовать в битвах, насладиться вкусом победы, я рад быть твоим мечом. Знаю, ты тоже этому рада. И мы будем вместе до скончания времен.

Каждый вечер, едва только ночь укрывала траурной вуалью последний солнечный луч, миссис Барнабтри зажигала фонарь у двери трактира, что находился немного в стороне от дороги, ведущей из Лондона в Бат. К слову, делала она это всегда сама, никому не доверяя сие несложное занятие.
Служанки только пожимали плечами, но перечить строгой хозяйке не собирались — у них и так достаточно обязанностей, чтобы еще и новые себе придумывать. А то, что, нанимаясь на работу, они клятвенно обещали не трогать фонарь, так и это ничего. Главное, чтобы вовремя платили обещанные три с половиной — или чуть больше, кому как повезет! — фунта в неделю. Да и кто позарится на этот фонарь? Ему цена семь пенсов — и то, если хорошо сторговаться. Ведь он обыкновенный, каких много: металлический, с кольцом на крышке и дверцей сбоку, закрывавшейся на защелку, с мутноватым стеклом, которое защищало свечу от ветра.
Так думали все, кто фонарь этот видел. Правду знали только двое: сама миссис Барнабтри и я. Спросите, кто же я таков? Собственно, я этот самый фонарь и есть.
И пусть выковал меня обычный кузнец, но металл ему для работы попался каких свет не видел раньше: кусок черно-рыжего метеорита, который небо отправило на Землю пару веков назад. Возможно, он так и пролежал бы в холодной воде, — и не посчастливилось же упасть на дно реки! — если бы однажды его не нашла юная Харриетт. Не найди его, она, быть может, никогда бы и не задумалась о том, чтобы впустить в свою душу черную магию, за которой длинным шлейфом тянулась зловещая тьма.
И вот, годы спустя Харриетт — известная меж ничего не подозревающих людей как вдова Барнабтри, владелица трактира с не блещущим оригинальностью названием «У Барнабтри» — стала могущественной ведьмой, жрицей РейТуара, темного короля зеркально-дымчатых иллюзий. Полторы тысячи лет назад он захотел подчинить себе весь Лазурный мир фей — лишь объединившись, волшебный народ, сумел не просто дать ему отпор, а заточил злодея в подземелье его же замка, запечатав дверь темницы тринадцатью дюжинами колдовских печатей.
Теперь несколько раз в год Харриетт принимала у себя в трактире самых могущественных колдунов и ведьм среди последователей РейТуара, и в подвале они творили черную магию, пытаясь один за другим открыть печати-замки на двери темницы своего горящего жаждой мести господина. Как я слышал, туарийцы расколдовали уже почти половину.
Но что-то я отвлекся.
Стекло мое выплавлено из горного хрусталя с добавлением золотых заговоренных нитей и костной муки — Харриетт долго и упорно перетирала в ступке обломок аликорна, принадлежавший последнему крылатому единорогу, древний реликт, за которым несколько столетий охотились туарийцы. Обычные люди не замечали волшебных свойств моего стекла, и лишь открывшие свой взор для магии видели его удивительный синевато-красный оттенок рубинового золота. А еще меньше из них знали причину яркого сияния, распространяющегося на многие мили, — это плененные феи цветов бились о стены своей темницы, но ни одной из них еще не удалось сломать золотые заговоренные прутья.
Так что миссис Барнабтри зажигала фонарь у своего трактира вовсе не для того, чтобы указать дорогу едущим из Лондона в Бат или обратно, хотя иногда она и помещала внутрь меня обычные восковые свечи. Но чаще всего мне доводилось наблюдать, как сгорают феи. А пока они были живы, их лучезарное сияние притягивало всевозможных волшебных существ, благодаря силам и жизненной энергии которых туарийцы во главе со своей жрицей открывали колдовские печати-замки.
И как ни горько было мне осознавать, я — пусть и помимо своей воли — оказался причастен к их злодеяниям. Ведь не мог ни рассказать, что под покровом ночи творит миссис Барнабтри, ни даровать свободу феям. Я видел их слезы, слышал их отчаянный плач, внимал последним вздохам — умирал вместе с ними... чтобы через время принять новую пленницу. И так без конца.
Однажды ночью все изменилось. С неба упала крошечная звездочка — прямо к порогу трактира… нет, не звезда, юная фея спустилась ко мне в серебристом шаре. Она не походила на своих сестер, которых мне доводилось видеть прежде. Ее платье из шелковой струящейся ткани по подолу и лифу было украшенное то ли сверкающими бриллиантами; крылья за спиной — причудливо изогнутые, на закрученных кончиках нанизаны перламутровые жемчужины; между прозрачных чешуек отчетливо выделялись голубые и темно-синие.
К сожалению, у этого крошечного создания не хватило сил открыть защелку, и она, отгородившись от своей волшебной сущности, превратилась в человека. И вот уже нет ни крыльев, ни изумительного наряда: обычная англичанка, коих останавливалось в трактире великое множество, в сером батистовом платье с вышитыми по лифу розовыми, лиловыми и оранжевыми цветочками и со скромно забранными наверх волосами.
— Я не могла просто наблюдать, как ты погибаешь, — сказала фея, открывая дверцу. — Выходи!
Она подставила ладонь, чтобы пленница, ослабевшая, измученная бесплодными попытками выбраться, не упала на землю: крылышки луговой феи поникли, та бы не смогла взлететь — чуть пошатываясь, выбралась наружу, с трудом переступив порожек своей клетки. И, оглянувшись на меня через плечо, судорожно вздохнула, представляя, от какой опасности ее только избавили.
— Настрадалась, бедняжечка? — сочувственно спросила ее спасительница. — Не страшно, сейчас мы это поправим. Нет ничего, что бы ни смогла излечить лунная пыль.
Она достала из кармана щепотку сияющего порошка и посыпала его на пленницу. Мельчайшие частицы лунной пыли кружились, будто в водовороте, медленно оседая на крылья, лицо, кожу луговой феи, ее простенькое зеленое платьице и тут же начинали переливаться перламутром. Блеклые крылышки распрямились и снова заискрились, да и сама пленница, на лицо которой вернулись краски, приободрилась, воспрянула духом.
— Меня зовут АнаТуид, я — луговая фея. А ты кто? — спросила она, взлетая чуть вверх. Оливково-желтые крылышки быстро-быстро мелькали в воздухе, создавая вокруг нее сияющую изумрудную ауру.
— Я — ДооАрин, звездная фея.
— Спасибо тебе, ДооАрин! — АнаТуид подлетела к спасительнице и ласково провела по ее щеке крошечной ладонью. — Я никогда не забуду этого. А теперь, — она указала на меня, — разбей фонарь, чтобы другие не попали в эту ловушку.
Разбить? О нет! Не нужно разбивать! Я не хотел погибать.
Украдите, спрячьте так, чтобы никто и никогда не нашел, или превратите во что угодно, только не разбивайте!
Но ДооАрин не слышала мои мольбы. Она привстала на носочки и, сняв меня с крючка, с силой бросила на землю. С гулким звоном разлетелись осколки стекла, а то, что удержалось в раме, покрылось паутиной трещин; с протяжным лязгом вибрировал смятый металл; жалобно поскрипывала качающаяся на одной петле дверца.
— Как ты посмела! — На пороге трактира стояла запыхавшаяся Харриетт. Ее налитые ненавистью глаза посылали огненные стрелы в ту, что разрушила ее коварный замысел.
— Это как ты посмела посягнуть на жизнь волшебного народа! — яростно воскликнула луговая фея, уперев крошечные кулачки в бока. — Заманила меня сладкими уговорами и обещаниями, а сама попыталась убить.
— Я до тебя еще доберусь, — прошипела Харриетт. Она махнула рукой, и луговая фея, испуганно пискнув, кубарем покатилась в ближайшие кусты, словно от порыва ветра. — Сначала с тобой разберусь.
Жрица РейТуара шагнула вперед, и ДооАрин невольно отступила.
— Так говоришь, сердобольная очень? Не могла смотреть, как погибает другое существо? — наступая, выспрашивала Харриетт.
Она приближалась все ближе и ближе к своей жертве, а ее горящие алым светом глаза гипнотизировали, сковывая и разум, и тело феи в человеческом обличье. Поэтому ДооАрин и не уклонилась, когда жрица РейТуара замахнулась — в лунном свете хищно блеснули удлинившиеся ногти — и нанесла удар.
Но не за телом охотилась Харриетт, а за волшебной сущностью. Вцепившись в нее, не отпускала, тянула к себе, приговаривая заклинание, которое должно было разделить волшебную душу от человеческого облика. Немалой силой обладала жрица РейТуара, но и ей с первого раза не удалось сотворить столь темное деяние — и все же она сумела разрушить единство, дарованное самой природой.
Лишившись своей волшебной сущности, ДооАрин осела на землю, будто тряпичная кукла, безвольная и податливая. Ошеломленная своей потерей, она даже плакать не могла, только губы двигались, беззвучно вопрошая, как же такое могло случиться.
Харриетт же, без труда удерживая пульсирующую энергией сферу, довольно рассмеялась.
— Думаешь, разбила фонарь, так я его починить не смогу? Ошибаешься!
Опустившись на колени, она поместила свою добычу в поврежденный фонарь и, насколько могла, прикрыла искореженную дверцу.
— К новой жизни возродившись, больше сотни дашь плодов, господин пошлет подарки свыше, вскоре мы откроем дюжины замков! РейТуар, услышь! Услышь! Услышь!!!
Едва затихло эхо ее призыва, как земля подо мной разверзлась… и тут же сомкнулась, поглотив навечно, как мне думалось. Лишь отдаленно я слышал, что происходило у трактира — а кое-что потом рассказали зяблики, любившие раскачиваться на моих гибких ветвях.
— Спасибо, что явилась, звездная фея! — язвительно продолжала Харриетт. — Собиралась помешать мне? Не вышло! Ты лишь на время отсрочила неизбежное. Фонарь с твоей волшебной энергией стал семенем и через года, десятилетия он вырастет в могучее дерево. И однажды весной на его ветвях распустятся невиданные цветы, что к осени станут диковинными плодами. Сотни, а может, и тысячи волшебных фонарей! И тогда ничто не сумеет сдержать РейТуара. Но ты, звездная фея, ничего из этого не увидишь, потому что ты теперь обычный человек, а человеческая жизнь так коротка! Уверена, ты не продержишься и года.
— Не тебе пророчествовать, ведьма! — хмыкнула звонкоголосая фея. За ней плечом к плечу стояли еще две.
— Ш-шиолти?! — заикаясь, пробормотала Харриетт, с опаской поглядывая на троицу. — Откуда вы здесь?
— Это я их привела! — громко объявила АнаТуид и тут же спряталась за спины могущественных сестер.
Шиолти — это вам не луговые феи, которые то и делают, что выращивают цветы и швыряют в ничего не подозревающих людей пыльцой; это феи-проводницы, которые открывают двери между человеческой реальностью и волшебным миром. Обычно волшебный народ легко переходит туда и обратно, но, попав под воздействие магических чар или по какой-либо причине утратив свои способности, они должны позабыть о путешествиях, если только кто-то добросердечный не откроет для них дверь. Шиолти владеют древней магией, против которой не каждый выстоит. Так что немудрено, что даже жрица РейТуара остерегалась их — все-таки она была человеком, пусть впустившим в свою душу тьму.
— Не думала же ты, Харриетт, что никто не замечает твои черные делишки? Слишком уж беспечно ты себя вела. За преступления против волшебного народа ты понесешь суровое наказание.
Едва старшая Шиолти щелкнула пальцами, железные кольца кандалов обвили запястья Харриетт — не разорвать сковавшую их цепь, не уничтожить колдовскими словами. Только один-единственный ключ способен отпереть замок. Его-то Шиолти и передала стражникам, что увели жрицу РейТуара в Лазурный мир фей, где она предстанет перед Судом справедливости: никого не приговаривали к наказанию, не предоставив возможности оправдаться, даже если проступок был всем известен, а вина очевидна.
— А что будет с ДооАрин? — всхлипнула луговая фея.
Она замерла в нескольких футах от своей спасительницы, не решаясь подлететь ближе, поскольку ощущала вину за то, что с ней приключилось.
— Увы, мы не сможем изменить уже произошедшее.
— Но хоть что-то сделать можно? — допытывалась АнаТуид, в отчаянии судорожно стискивая пальцы. — Пожалуйста! Она же не может умереть человеком!
Шиолти встали лицом друг к дружке и начали обсуждение. Слыша громкое «Опасно!», «Не знаем!» и «Запрещено!», что порой срывалось с губ старшей Шиолти, луговая фея все больше мрачнела, теряя надежду на спасение своей драгоценной ДооАрин.
— Даже мы не в силах прямо сейчас вернуть волшебную сущность звездной феи, зато изменим заклинание жрицы РейТуара: когда дерево, наконец, принесет плоды, то в одном из них ДооАрин найдет свою потеряю. Но сейчас она человек и не сможет дождаться поры цветения, поэтому мы откроем ей дверь в будущее. Если только она согласна прожить жизнь заново в человеческом обличье, без воспоминаний о своем прошлом и о том, что произошло сегодня. Ты согласна, ДооАрин? — повернулась к ней старшая Шиолти.
Луговая фея подлетела к своей спасительнице и принялась теребить воротник ее платья:
— Соглашайся! Соглашайся скорее!
— Я согласна, — тихо вымолвила ДооАрин. Как будто у нее был выход.
Взявшись за руки, Шиолти воззвали к древней магии, упрашивая и заклиная силы природы сохранить волшебную сущность звездной феи, чтобы впоследствии вернуть ее истинной владелице.
А после прямо на лужайке перед трактиром появилась деревянная дверь — рама и полотно были сделаны из лунного эбена, на желто-бежевом полотне проступали четкие полосы агатового цвета, как и жизненные дороги людей, они то сливались воедино, переплетаясь, образуя затейливые узоры, то расходились в разные стороны. Такова дверь в будущее.
Выбрав из связки металлических ключей тот, что был с затертыми пятнами ржавчины, ведь им давно не пользовались, Шиолти открыла дверь и приглашающе махнула рукой:
— Иди и ничего не бойся.
Несмотря на ободряющие слова, ДооАрин со смутной тревогой разглядывала бесконечно длинный коридор, которым ей предстояло пройти: совсем неясно, куда он приведет.
— Передумала? — спросила Шиолти.
Мотнув головой, ДооАрин выдохнула и вошла в коридор. За ней тут же захлопнулась дверь. Никто не знает, в какое время она попала и в какую страну — совсем не обязательно, что останется в Англии. Если Шиолти и было что-то известно, они ничего не сказали, сколько у них ни допытывалась луговая фея. Чтобы отвязаться от говорливой крохи, они поспешили обратно в мир фей. У них и без того предостаточно работы.
Как и наколдовала Харриетт, я стал семенем, а весной хрупкий росток пробился сквозь толщу земли. Шли года, но никогда на моих ветвях не было ни цветочка. Погружаясь в очередной зимний сон, я просил природу одарить меня цветами. Хотя бы одним! И одного же достаточно, чтобы вернуть волшебную сущность ДооАрин. Но все мольбы оказывались тщетны. Мою крону, как и прежде, украшали только лишь резные темно-зеленые листья.
Прошло больше двухсот лет — я сбился со счета и потерял надежду. Решил, что у Шиолти что-то пошло не так: я никогда не увижу ни цветов — ни ДооАрин.
Но в один прекрасный день они все же расцвели! Удивительные, прекрасные, необыкновенные! Нижние лепестки — широкие, белые в рыжую и черную крапинки, будто посыпаны дробленой крошкой метеорита. А верхние — тонкие, будто ниточки, и вьющиеся, словно локоны, темно-синие у корня и постепенно бледнеющие, почти белые на кончиках. В центре цветка ярко-желтые тычинки, манящие, ароматные.
Появились цветы, и это значило, что осенью мы обязательно встретимся с ДооАрин.
Только бы она вспомнила о своей прошлой жизни, только бы сумела найти ко мне дорогу, ни о чем другом я думать не мог!..

Una noche de verano
estaba abierto el balcón
y la puerta de mi casa
la muerte en mi casa entró.
Se fue acercando a su lecho
ni siquiera me miró,
con unos dedos muy finos
algo muy tenue rompió.
Silenciosa y sin mirarme,
la muerte otra vez pasó
delante de mi. Qué has hecho?
La muerte no respondió.
Mi niña quedó tranquila,
dolido mi corazón.
¡Ay, lo que la muerte ha roto
era un hilo entre los dos!

Роамир осторожно приоткрыл потайную дверь, опасаясь, как бы она не скрипнула и не выдала его присутствия. Он заглянул в узкую щель и заморгал от яркого света. Хотя ночь давно уже спрятала от солнца обширные земли королевства Морано, однако десятки свечей озаряли царские покои, в которых теперь обосновался Брониард Лемстер, исполнявший обязанности регента при своей племяннице, юной принцессе Адальез, единокровной младшей сестре Роамира. С самим же принцем нового повелителя Морано не связывали кровные узы, он был братом его мачехи, которая, как и стража, сопровождавшая их с мужем, на обратном пути из священного Барстрама в столицу, погибла три недели назад. А вот король пропал тогда. И в народе поползли слухи, что к исчезновению причастен опальный принц. Недавно он уже пытался силой получить трон, за что и поплатился: пять месяцев назад король отрекся от сына. Жители королевства говорили друг другу, что судьба благоволит к Морано, ведь нашелся тот, кто сумеет помешать кровожадному принцу осуществить его алчные планы.
Роамир был уверен, что и сплетни, как и его неудавшийся заговор, выдумал Брониард, давно мечтавший об абсолютной власти. Поэтому он без тени сомнений разрушил каменные ножны своего меча, возведенные клятвой верности, которую приносил каждый подданный, и обнажил лезвие против своего короля.
Принц с детства знал о тайном лабиринте, что невидимой нитью соединил многие комнаты в замке, поэтому пришел в некогда отцовские покои, желая выяснить у истинного виновника, что же произошло на самом деле. В сердце юноши жила надежда, что отец жив, ведь тело короля так и не было найдено.
Роамир явился, чтобы не словом, так мечом истребовать правду у Брониарда. Тот еще не спал. Темно-синий бархатный полог широкой кровати из красного дерева был отдернут, позволяя лицезреть пустую постель. Сам же регент, не сменивший дневного одеяния, прислонился плечом к косяку двери, что вела на террасу, и вглядывался в безоблачное небо, усыпанное россыпями искрящихся звезд. Неужели думал о будущем королевства? Или это вина от содеянного не давала уснуть?..
О внезапном появлении можно было забыть. Все же Роамир не собирался отказываться от задуманного. Он потянул на себя дверь, собираясь ворваться в комнату обжигающим пустынным ветром, яростным порывом грозы, ослепляющей вспышкой молнии... и едва успел остановиться, когда в комнату без стука вошел кто-то третий. Полуночный гость сбросил капюшон, и принц узнал этого мужчину с темной кожей, задубленной под палящими солнечными лучами Абрахийской пустыни. Ихраим, личный слуга регента. К слову, абрахиец отменно владел не только палашом, что сейчас покоился в узорчатых металлических ножнах, но и ни разу не промахивался, когда требовалось метнуть ножи, спрятанные в складках широкого пояса. С Ихраимом нелегко справиться, а если еще и заявится стража из коридора, битву никогда не выиграть.
Ну почему все складывается против него? Принц занес кулак, чтобы выместить хоть часть злости, что вскипела в душе, но вынужден был сдержаться, не желая выдать себя. Позавчера ему сообщили, что Ихраим отправился куда-то по личному поручению Брониарда. Это был столь редкий шанс застать регента одного. День ушел на то, чтобы вернуться в столицу, потом пришлось ждать ночи.
Ихраим так не ко времени вернулся!
— Мой господин, я привез порошок, — заявил слуга с легким поклоном.
Из своего убежища Роамир наблюдал, как Ихраим подал Брониарду небольшой кожаный мешочек, завязки которого венчали неровно выточенные янтарные бусины.
— Так мало? — Брониард взвесил на руке мешочек.
— Лапридиник сказал, что и этого будет достаточно.
Принц насторожился. Лапридиник? Они говорили об отшельнике из Сертейского ущелья? О том, что умел творит магию? Что ж, Роамир уже не так сильно злился на свою неудачливую судьбу: не сумеет выпытать правду об отце, так хоть узнает о планах злейшего врага.
Брониард только хмыкнул — кривая усмешка исчезла в длинных, закрученных к верху усах, которыми он безмерно гордился, — и спрятал мешочек в карман камзола. Чеканя шаг, регент направился к кровати. Он отбросил подушку, под которой оказалась овальная резная шкатулка из розового, как облака на закате, фарсийского дерева; достал из-за пазухи крошечный ключ, который носил на серебряной цепочке, и открыл замок. На миг холеная рука, редко встречавшаяся с рукоятью меча, зависла в воздухе, и Роамир едва сдержался, чтобы не поторопить Брониарда, но тот и сам откинул крышку. Склонившись над шкатулкой, он начал перебирать свертки из бумаги и разноцветных кусков ткани. Его интересовал черный мел, продолговатый кусок угольно-аспидного камня.
Не дожидаясь приказа, Ихраим — видно, уже не раз делал подобное — в одно мгновение сдвинул в сторону ковер, на котором в окружении дюжины вышитых шелковых подушек с кисточками по углам стоял низкий столик с резными ножками. Регент только кивнул и принялся чертить на полу какие-то символы. Роамир не мог их рассмотреть из укрытия, поэтому терпеливо ждал, что же будет дальше.
Наконец, Брониард закончил свое занятие и, бережно завернув черный мел в серую ткань, спрятал в карман шаровар. После чего развел руки в стороны и трижды напевно произнес:
— Эргано стопар иллиас!
Не успело стихнуть эхо его голоса, подхваченное завыванием ветра, ворвавшегося в покои через открытые двери террасы, как вдруг черные символы вспыхнули голубоватым светом, словно на голой земле вдруг распустились искристые цветы. Свет становился ярче, насыщеннее — Роамир зажмурился от рези в глазах, а когда снова посмотрел в комнату, то задохнулся от удивления. Уже не сияющая бирюзой надпись, а дверь, разделившая комнату на две части, проход в новый мир, где в лучах полуденного солнца неистовствует буйная зелень, которая гуще изумруда, ослепительней турмалина, так многолика, как и яшма.
Рядом с пустынными равнинами и пересекающими их горными хребтами в Морано простирались луга и поля с тусклой растительностью, а ближе к границам дубы, платаны и клены собирались в лесные массивы, но что издали, что вблизи они были тусклым подобием этого неведомого леса, проглядывающего сквозь бирюзовую дверь.
Брониард смело вошел в неизвестный мир, Ихраим отправился следом. Принц тряхнул головой, сбрасывая с себя очарование — и колдовское наваждение. А после рванулся вперед, не думая о том, что может ждать его там, в волшебном лесу, не помышляя, как вернется обратно, его вело чутье, призывая проскочить прежде, чем дверь закроется. А она, и правда, недолго оставалась открытой, словно только и ждала, что еще один путник пройдет сквозь нее, и тут же исчезла, растворилась с лесном сумраке, растаяла в древесной тиши.
Ихраим и Брониард, не заметив преследователя, скоро шагали к намеченной цели. Роамир сошел с тропинки и, не отставая, шел за ними. Его сердце билось гулко, глухо, подобно набату, что призывает быть настороже или готовиться к наступлению. Принц не знал, куда приведет его путь, где окажется, и даже не пробовал гадать: сегодняшняя ночь принадлежала магии и колдовству, с которыми прежде не приходилось сталкиваться.
Тропинка вывела к большой поляне, где в свете солнечных лучей нежилось величественное железное дерево. Широкий ствол, который не обхватить и пятерым мужчинам, казалось, покрывали дюжины удавов то ли с морщинистой, дряблой кожей, то ли с выпуклой бесформенной чешуей — а может, это молодые побеги льнули к сильному мощному дереву, как дети ластятся к строгому, но справедливому отцу? Но нет, просто время и услышанные, увиденные горести, прочувствованные, пережитые железным деревом воплотились во все эти причудливые наросты на коре. Корни выпирали из земли, словно она не могла больше вместить их в себя. Крона — сотни ветвей сплетались в затейливую кружевная вуаль, что создавалась долгими веками и будет создаваться еще не одно столетие, — прятала ту, чьим прибежищем стало это необыкновенное дерево.
— Глиэргиль, покажись! — позвал Брониард. В его голосе смешалось нетерпение и едва слышимый трепет, который совсем не вязался с приказным тоном.
Прячась за широким вязом, Роамир пристально осматривался, пытаясь понять — увидеть — ту, к которой обращался регент. Как вдруг большая птица с отливающим перламутром сизым оперением сорвалась с ветвей железного дерева и камнем бросилась вниз, но за миг до столкновения с землей, она обернулась девушкой. Высокая, худощавая, печальная. Ее дымчатого цвета платье, воздушное, струящееся, беспокойное, соткано из сизого тумана, который ни мгновения не может устоять на месте, хотя это просто ветер играл с легчайшей тканью. Дева была молода, юная кожа сияла, словно присыпанная толченой жемчужной пылью, однако вьющиеся волосы светились сединой, как будто она познала беды и горе целого мира, словно плечи ее покрывала не пепельная накидка с опушкой из перьев, такого же цвета что и оперение дивной птицы, а скорбь и печаль, вцепившиеся и не желавшие отпускать бедняжку.
Принц заглянул в ее грозовые, свинцовые глаза — на удивление, она смотрела прямо на него, а не на Брониарда — и понял, кто перед ним. Скаальби. Дева-птица, священная служительница бога Времени. Она и ей подобные летают над миром, а порой и ходят меж людей, следя за тем, чтобы всему наступал свой черед: ничто не должно происходить раньше срока, но и запаздывать не подобает. Если как следует попросить, то Скаальби поможет вернуться во вчерашний день, чтобы исправить ошибки. Только Роамир не верил историям о таких странствиях.
Еще поговаривали, что на исходе каждого столетия Скаальби сжигают свои накидки, а потом без устали прядут новую ткань, вплетая в нее нити прошлого и грядущего, а на рассвете к ним прилетают пепельно-сизые ястребы и долго кружат в небе, сбрасывая перья из крыльев, чтобы Скаальби могли сделать опушку для своих удивительных одеяний.
Та дева-птица, что не успевает закончить работу, утрачивает способность обращаться в птицу. Если же она сумеет выдержать без свободы, что даруют крылья, целое столетие, бог снова допускает к волшебным прядильным станкам, что спрятаны то ли где-то в Эрхийских горах, то ли в подземных лабиринтах Сиргальнских пещер, а может, где-либо еще. Никто не знал, где на самом деле обитают Скаальби. Да никто бы и не посмел их выслеживать: девы-птицы — священны, покусившийся на их свободу или жизнь совершает тягчайший грех, за который не будет прощения.
— Споешь мне, Глиэргиль? — сладким голосом спросил Брониард.
Спеть? Он хотел, чтобы она ему спела? Роамир поспешно закрыл ладонью рот, пытаясь сдержать рвущийся удивленный смешок. Брониард явился за песней?!
— Ты не тот, кому я буду петь, — хмыкнула Глиэргиль. — Когда же ты поймешь это и освободишь меня? Может, сделаешь это прямо сейчас?
Она подняла правую руку, обнажая запястье, которое плотно облегал широкий золотой браслет.
Роамир полагал, что знает, насколько черна душа у Брониарда, однако это оказалось не так: тот посмел пленить саму Скаальби. Неужели он столь могущественен и коварен? Возможно ли, что регент так безрассуден? Что ввергло его в пучину отчаяния и заставило  пленить деву-птицу? Только ли ради того, чтобы услышать пение Скаальби, Брониард принял на себя метку прокаженного? Не мог же он не знать, что бог Время отплатит за столь недостойное обращение со своей служительницей.
— Я спрошу тебя еще раз… — начал Брониард, доставая кожаный мешочек.
— Я ответила тебе, смертный! — яростно выкрикнула Глиэргиль. Эхо ее вопля разнеслось по вдруг притихшему лесу, а через миг ветер донес взволнованный ястребиный клекот. Или только показалось? Дева-птица с тоской посмотрела в небо и вздохнула.
Брониард только усмехнулся. Швырнув Глиэргиль в лицо алый порошок, он приказал:
— Спой мне!
Когда дева-птица перестала чихать и утирать слезы, она рассмеялась.
— Ты глупец, если считаешь, что порошки Лапридиника способны лишить воли священную Скаальби. Я не собираюсь, — Глиэргиль снова смотрела прямо на Роамира, — возвращать тебя в минувшие дни, запомни уже это.
Она обернулась птицей и спряталась в ветвях железного дерева, а Брониард со злостью швырнул заветный мешочек на землю. Порошок взметнулся вверх алым туманом.
— Я еще вернусь!.. — пообещал регент и, резко развернувшись, пошагал прочь, а вслед ему несся звонкий смех девы-птицы.
Роамир переводил взгляд с тропинки, по которой ушел Брониард, на железное дерево и обратно, не зная, чему отдать предпочтение. Все решило тихое «Не уходи!» — и Глиэргиль, вновь спустившаяся на землю в человеческом обличье.
— Кто ты? — спросила она. — Как попал в мою темницу?
— Темница? — удивленно переспросил Роамир, выходя на поляну.
— Видишь браслет? — Глиэргиль показала золотую полоску, обвивавшее запястье. — Есть еще один.
Дева-птица начала отходить от железного дерева и на стволе, у самой земли, стал проступать золотой обруч, и чем дальше была пленница, тем явственней он становился. Не успела она сделать и пятнадцати шагов, как вдруг между двумя браслетами — на запястье и на стволе дерева — протянулась тонкая золотая цепь.
— Мне не уйти, — вздохнула Глиэргиль и подергала цепь.
— А если ее разрубить? — спросил Роамир, доставая меч из ножен. Он долго его точил прошлой ночью, готовясь к встрече со своим врагом.
— Попробуй, — дева-птица пожала плечами, но равнодушие в ее голосе подсказывало, что она не верит в избавление.
Взмах. Удар! Хрустящий скрежет… и на прежде остром лезвии появилась уродливая зазубрина. Магическая цепь осталась нетронута.
— Как ее снять знает только та, что подсунула мне браслет. Месяц назад я спасла деву, что оступилась, гуляя у водопада Имрэн. Она из последних сил держалась за каменный выступ и звала на помощь. За то, что я доставила ее, живую и здоровую, на берег реки, дева отблагодарила меня золотым браслетом. Меня не насторожило, что она не сняла его с руки, а достала из шелкового мешочка, прикрепленного на поясе. Я надела браслет на руку и очутилась здесь, даже не успев полюбоваться его сиянием на солнце. А потом явился тюремщик. Он хотел… — Глиэргиль оборвала себя на полуслове. И пристально посмотрела на Роамира: — Но кто же ты таков? И как сумел попасть с этот лес?
Принц не стал ничего скрывать: рассказал и о себе, и о коварстве Брониарда. Поведал, как явился, чтобы выпытать у регента правду, но решил последовать за ним в неизвестность.
— И ты не знаешь, как вернуться, не так ли? — поинтересовалась Глиэргиль. — Теперь мы здесь пленники оба, если только…
— Если только? — поторопил ее принц, но ответа не получил.
Нахмурившись, дева-птица пошагала обратно к дереву — цепь тут же исчезла, — но, приняв решение, резко остановилась. Вздохнула, не решаясь в слух произнести то, что может их освободить. Она снова попыталась стянуть браслет, но он плотно охватывал запястье. А когда надевала, был больше, в него свободно вошла ладонь. Магия и не такое способна!
Похоже, избавиться от браслета можно, лишь отняв руку. Теперь есть чем это сделать — Глиэргиль украдкой взглянула на меч, который принц так и не спрятал в ножны. Нет-нет! Зачем идти на такие жертвы, если известен иной способ освободиться. Но можно ли доверять человеку? В последнее время на ее пути попадалось слишком много злодеев и лжецов. Однако Скаальби не желала провести вечность на этом дереве. Уже подходило время, когда она с сестрами должна прясть новую ткань для накидки…
Она должна выбраться отсюда любым способом!
— Только если... — снова заговорила Глиэргиль, — я спою тебе, подарив шанс отправиться в минувшие дни.
— И я смогу предупредить отца о нападении? — Роамир и не мечтал о подобном, отправляясь во дворец.
— Да. Ты вернешься в тот день, который выберешь сам. Не бойся, ты останешься собой, и все же будешь иным, чем был, ведь только ты будешь владеть тайнами грядущего.
— Что ты потребуешь взамен?
Пожертвовать душой? Стать рабом Скаальби? Или отдать собственную жизнь, когда все завершится? Принц согласился бы на все.
— Я всего лишь попрошу об услуге. Встреть меня у водопада Имрэн. Не позволь мне надеть этот браслет, — Глиэргиль со злостью посмотрела на волшебное украшение, что завлекло в ловушку.
— Я сделаю это.
— Смотри, Роамир, не обмани меня, — пригрозила дева-птица.
— Клянусь! — пылко пообещал принц. Она ведь просила о такой мелочи.
Глиэргиль несколько мгновений пристально смотрела на юношу, словно все еще не решалась довериться ему. Наконец, кивнула.
— Где ты был пять недель назад?
— Я как раз приехал к другу в Акрион.
— Хорошо, думай о том дне. О своих переживаниях. О том, что радовало. Мысленно представь, как все происходило. Перед твоим взором должен проноситься тот день — и никакой другой. Ухватись за свои воспоминания и не думай ни о чем другом. От этого зависят наши с тобой судьбы. Ты понял меня, принц? Справишься?
Роамир кивнул, и Глиэргиль улыбнулась.
— А теперь я спою. О боги, как же давно я не пела!
Прикрыв глаза, дева вздохнула, расправляя плечи, предвкушая забытое удовольствие. Казалось, большую радость ей доставляло не скорое освобождение, а возможность петь. Удерживая полы накидки, Глиэргиль подняла руки — принцу виделись трепещущие на ветру крылья — и запела. Вначале негромко, осторожно, словно пробуя, не забыла ли, не утратила ли мастерства. Постепенно голос набирал силу, становясь звонче, ярче, раскачивался на волнах тягучих рулад.
И пусть Роамир не разобрал ни слова, он мог бы целую вечность наслаждаться этим чарующим пением… пока не вспомнил, для чего так старается Скаальби, которая забывшись в песне, начала кружиться. Он закрыл глаза, чтобы не видеть порхающую над поляной Глиэргиль и представил, как обрадовался завершению недельного путешествия в Акрион, город, расположенный в дне пути от столицы Морано. Вот он подъезжает к воротам. Стражники оглядывают его, но пропускают: простоватая пыльная одежда, низко надвинутый на лоб капюшон — и уже никто не узнает опального принца. Не спешиваясь, он едет мимо торговцев, прямо на улице разложивших свой нехитрый товар. Скоро он отдохнет, вдоволь напьется, вчера вечером бурдюк опустел, узнает от Ульграна последние новости из дворца. Как там поживает отец? Здоров ли? Возможно ли, что готов поверить в непричастность сына к заговору?
Следуя собственной воле, мысли перескочили на тот день, когда Ульгран уговаривал отправиться навстречу королю, а не дожидаться его возвращения в столице. Это было за два дня до нападения. Если бы он послушался тогда, то не пришлось бы три недели теряться в догадках, жив ли отец.
Неожиданно все стихло. И шелест листвы, и чарующее пение Скаальби. Роамир не слышал даже собственного дыхания.
— Что с тобой? — встревоженный голос Ульграна будто острым ножом разрезал загустевшую тишину.
Принц открыл глаза и осмотрелся. Небольшая комнатка. Потертый ковер. Прохудившиеся подушки. На низком столике хлеб, сыр и нетронутое яблоко. Наполовину опустевший кувшин с вином — кислым и разведенным водой, иного на этом постоялом дворе не подавали.
— Ты что-то говорил.
— Я спросил, что с тобой? — повторил Ульгран.
— Нет, до этого.
Роамир сжал кулаки, пытаясь унять дрожь в руках, всегда твердо и уверенно сжимавших меч.
— Я говорил, что довольно уже просиживать на этом постоялом дворе. — Ульгран, привыкший к роскошной жизни в Акрионе, осмотрел комнату и скривился. — Давай отправимся навстречу королю.
— О нет! — прошептал Роамир. Он понял, что перенесся не в тот день, который требовалось, и не сдержал клятву, не успел предупредить Глиэргиль, она уже в плену у Брониарда.
Предательство едкой горечью разлилось во рту. Принц схватил кубок, оказавшийся полным, и опустошил его одним глотком, только и вино не смыло жгучий привкус стыда. А ведь так обещал, так клялся.
— Что ты решил? Мы едем?
Роамир посмотрел на друга. Тому не терпелось покинуть этот жалкий постоялый двор. Впрочем, теперь у них было одно желание на двоих.
— Да, едем, — ответил принц, поднимаясь. Он больше не мог ни мгновения здесь оставаться. Сначала ему нужно спасти отца, а потом он найдет способ освободить Глиэргиль, и не успокоится, пока не выполнит обещание.
Он спасет ее, а потом вымолит прощение за то, что заставил себя дожидаться так долго.

Только не знал Роамир, что даже шагнув в прошлое, не так легко победить судьбу, уже единожды проторившую себе дорогу. А еще сложнее заставить Скаальби снова поверить тому, кто однажды не оправдал ее ожиданий.
Все это ему только предстояло узнать, а пока воодушевленный принц раз за разом подгонял жеребца, скачущего навстречу грядущему, что подобно солнцу, уже окрасило небо на востоке алым заревом...

За один миг свинцовые тучи превратили ясный солнечный день в мрачные сумерки. Со своей головокружительной высоты небо хмурыми темно-сизыми глазами смотрело на качающиеся туда-сюда верхушки деревьев — и не будет им покоя, пока мало-помалу не стихнет внезапно набежавший ветер. Пышные кроны одиноких кленов, что, подобно факелам рассеивают темноту ночи, алым пламенем острых листьев разгоняли тусклую зелень дубов, вязов и елей, однако и им не по силам было справиться с унынием непогоды, что вторила темным намерениям Эббы.
Девушка неспешно, будто против своей воли, брела по знакомой, уже не единожды хоженой тропинке. Все решено. Это единственный выход. И все же Эбба не представляла, как скажет роковые слова той, кого считала отражением своей души, сестрой по духу, томящейся в сердце, ожидая, когда снова обретет свободу, на время поменявшись местами со своей тюремщицей.
Прежде Эбба и помыслить не могла, что когда-нибудь откажется от нее. Покинет, захочет изгнать!
Ведь скачка, пусть даже и на самом резвом жеребце, не заменит упоительный бег по тропе, освещенной лишь лунным светом, когда кровь кипит и поет, задыхаясь в стремительной лихорадке. И не сумеет насытиться охотой, если сама не будет гончей — не почувствует страх жертвы, трепет надежды, не изопьет ее последний вздох. Мир поблекнет, утратив буйство ароматов и запахов: она будет видеть краски, но не услышит их голосов, и уже никогда не встретит духов древности, не устроит с ними диких плясок под звездным шатром.
Ни разу сожаления не терзали Эббу из-за той встречи в отдаленной еловой чаще. Она — слабая, беззащитная, хрупкая. Ее спасительница — сильная и непобедимая, только чуть припозднилась, не смогла уберечь от зубов и когтей желтоглазого монстра. И все же существовал способ спасти человеческое дитя, правда, но для этого нужно было пожертвовать своей душой и свободой. Цена была высока, слишком высока, но отказаться, значило, погубить второй раз.
И они стали единым целым — Эбба, человеческий ребенок, и Скаллиг, дитя леса в обличье охотницы в красно-оранжевом одеянии. С тех пор они знали мысли и чувства друг друга, видели мир чужими глазами, его звенящий шепот и гулкий рев всегда эхом звучал в мыслях другой.
Казалось, однажды темной ночью судьба навечно соединила их дороги, и теперь радужное полотно будущего они будут ткать сообща.
Только судьба оказалась ни при чем: это Эбба ступила на опасный путь. Между сестрой и любимым, она выбрала мужчину, что обещал любить и почитать всю долгую жизнь; что собирался окружить стеной заботы, за которую никогда не проникнут ни беды, ни горести; что хотел подарить целый мир, начинавшийся на уютном лежбище из пряных трав, которые скрывали влюбленных шелковой пеленой от чужих завистливых взглядов. И чтобы получить все это, нужно было отказаться от той, что когда-то — время услужливо прикрыло те давние дни дымчатым кружевом забвения — спасла жизнь.
И вот в той чаще, где все началось, они замерли друг против друга — такое возможно лишь на несколько мгновений, пока не рассеялся сизый туман колдовского осеннего дыхания, — рыжеволосая девушка в простом домотканом платье и огненно-рыжая охотница. Они молча смотрят в до боли знакомые карие глаза, правда, у одной черные зрачки круглые, от волнения перекрывшие почти всю радужку, а у другой — с вертикальной узкой чертой.
— Прости, я не могу отпустить его, — с болью в голосе произнесла Эбба. И едва слышно добавила: — Поэтому ты должна уйти.
Скаллиг ничего не ответила. И только пышный черно-рыжий хвост с белым кончиком резко двигался из стороны в сторону, словно пытаясь отогнать губительные слова.
— Знаешь, Турильд уже видел тебя? — начала оправдаться Эбба. — Он пообещал мне к свадьбе воротник из чернобурки. Сколько бы я ему не говорила, что обойдусь, он не собирается отступать. Не подарок его заботит, а жажда охоты, пылающая в крови. Ты больше двадцати лет ускользала от острых стрел, уходила от погони, запутывала лучших охотничьих псов. Турильд не успокоится, пока не сразит тебя. Ты должна уйти. Одна. Без меня. Ты же уйдешь? — с надеждой спросила Эбба. — Ведь знаешь способ уйти?
Она отгоняла от себя мысли, что такого способа не существует или попросту неведом Скаллиг. Если он не записан ни в одной из ведьмовских книг, возможно, его знает ветер-скиталец? Он много где побывал, немало разного видел, узнал тайны, недоступные обычным людям. Если не сама Скаллиг, то ветер уж точно должен знать, как развести их пути в разные стороны.
Не убеждая отступиться и сохранить союз, освященный самой судьбой, Скаллиг понуро опустила голову, кивнув. А может, просто не желала, чтобы Эбба видела горькую слезинку разочарования. Пусть та останется незамеченной, пусть ее поскорей впитает земля, которая сумеет выдержать чужую боль и сохранит эту призрачную тайну.
Подняв морду к небу, лиса истошно закричала. Раз. Другой. Третий. Горестно, мучительно, пугающе. Эхо ее истошного крика взмыло над лесом, полетело над землей, ветер понес его прочь. И когда оно растаяло в звенящей тишине, Скаллиг ушла, растворившись в туманной дымке. Раскатисто и гулко вздохнув, небо заплакало, звучно и безутешно лило оно прозрачные слезы, которые катились по листьям, ветвям, ягодам, орошали дрожащую землю.
И лишь тогда Эбба поняла, что не просто заклинание прокричала Скаллиг в сумрачную высь, то была смертельная агония. И ее собственный страдальческий крик заглушил жалобные причитания птиц, вместе со нею скорбевших об утрате.
— Вернись! Заклинаю, Скаллиг, вернись ко мне! — до хрипоты призывала она лесную сестру.
Слезы текли по бледным щекам, но девушка не замечала их, помутневшим взглядом вглядываясь между деревьев, высматривая, не промелькнет ли меж зеленых еловых лап рыжий мех? Но Скаллиг уже была далеко — в той стране, из которой не возвращаются.
Тучи до последней капли выплакали свою бархатную черноту, и на небе снова разлилась благословенная лазурь, ярко засияло солнце.
Ветер высушил слезы Эббы, а золотистый луч, скользящий по тропе, повел ее к новой жизни, которую она собиралась разделить с любимым. Да только непомерной была плата за их счастье, чтобы наслаждаться им. Оно тяготило, мучило, сокрушало. И дня не проходило, чтобы Эбба не вспоминала о той, которую предала.
Скаллиг ушла, но так и не отпустила сестру. Союз расторгнут, однако тонкая нить воспоминаний, что тянулась из одного мира в другой, все еще связывала их воедино. День за днем вина снедала Эббу — каждый глоток воздуха оставлял после себя привкус горького яда, убивая медленно, неспешно.
Рыжий цвет волос — в юности она с гордостью носила этот символ родства — бледнел с каждым днем, словно в наказание. Ее кожа остывала, — не помогали ни отвары лекарей, ни колдовские заговоры — а вместе с теплом уходили ощущения: она больше ничего не чувствовала — ни солнечного тепла, ни нежных прикосновений любимых рук. Слабость не позволяла держаться за мужа…

— Сестра! — облегченно шепчет Эбба, пристально рассматривая стоящую на другом на другом берегу девушку, боясь даже моргнуть. Что если туманный образ развеется? — Ты ли это?
Скаллиг не похожа на себя обычную. Рыжекудрая, с венком из желто-багряных листьев и в платье из огненно-алого шелка с белоснежными кружевами по подолу.
— Улыбнись мне, сестра, — просит Эбба. — Прими в свои вечные объятия! Я вернулась к тебе… навсегда. Простишь ли меня когда-нибудь?
Да только молчит Скаллиг. Она и прежде была немногословна, сейчас же и подавно. Но вот она улыбается — одними кончиками губ, улыбка не сумела развеять печаль карих глаз с вертикальным узким зрачком — и протягивает руку...

Silencio de cal y mirto.
Malvas en las hierbas finas.
La monja borda alhelies
sobre una tela pajiza.

Vuelan en la arana gris,
siete pajaros del prisma.
La iglesia grune a lo lejos
como un oso panza arriba.

Que bien borda! Con que gracia!
Sobre la tela pajiza,
ella quisiera bordar
flores de su fantasia.

Que girasol! Que magnolia
de lentejuelas y cintas!
Que azafranes y que lunas,
en el mantel de la misa!

Cinco toronjas se endulzan
en la cercana cocina.
Las cinco llagas de Cristo
cortadas en Almeria.

Por los ojos de la monja
galopan dos caballistas.
Un rumor ultimo y sordo
le despega la camisa,

y al mirar nubes y montes
en las yertas lejanias,
se quiebra su corazon
de azucar y yerbaluisa.

Oh!, que llanura empinada
con veinte soles arriba.
Que rios puestos de pie
vislumbra su fantasia!

Pero sigue con sus flores,
mientras que de pie, en la brisa,
la luz juega el ajedrez
alto de la celosia.

Ілсід. Та, що прийшла у цей світ із першим сонячним променем. Та, що володіє давньою магією, як і її брат, Стерен, що був народжений в один день з нею, але який увібрав  темряву досвітньої години. Вона ж стала денним світлом. Долею їй було визначено берегти землю від витівок брата, як і дню потрібно розганяти хибне марево ночі.
Але не цього разу.
Можливо, що вона б зуміла, якби не прийшов Стерен. Однак він з'явився. Його холодний подих, немов мороз, усе навколо позбавляв життя. Його плащ — білосніжним покривом укрив землю. Його слова, сповнені давньої магії, гострими стрілами вражали ціль.
За добру душу Ілсід поплатилася життям. Вона стала вітром: невидимим, але звучним. Оселилася поруч з іншою страждальницею та нашіптувала сміливцям, які приходили в мертві гори, як здобути перемогу. Потрібно тільки «зруйнувати серце дракона».
Тільки й потрібно...
Та ще ніхто її слова правильно не витлумачив. Цілилися — хто мечем, хто стрілою, хто списом — чудовиську в груди. Але не зламати луску, не пробити. Зовсім інше треба.
І тоді чари спадуть. Можливо, навіть з обох...

Делен. Рожева пелюстка. Ніжна й тремтлива. Оксамитова та чарівна. Витончена й покірна. Такою хотіла б бачити доньку королева Рілгрума. Але королева померла, коли дівчинці виповнилося шість років. І нехай поруч були бабуся, королева-мати, та любляча тітонька, численні фрейліни, принцеса бажала одного: тінню слідувати за батьком, побоюючись, що і його втратить. Ніхто не бачив у цьому біди, поки не стало запізно.
Не вабили Делен, що подорослішала, коштовності та розкішне вбрання, прикрашене вишивкою та мереживом. Їй зручніше у чоловічому одязі. Не цікаві трав'яні секрети та замкові справи. Їй подавай лук і стріли — принцеса цілий день могла вистежувати здобич у дрімучих лісах. Не милі танці та вишивання, пусті розмови про кавалерів. Їй би надіти обладунки, взяти легкий, під її руку викуваний, меч — і до заходу вправлятися на арені.
Постарів король Рілгрума та й задумався про наступника: народ не прийме доньку, нехай в її жилах і тече кров старовинного роду. Поруч з нею має бути сильний воїн, який захистить у разі біди.
А біда й так вже налетіла. Дванадцять років тому в горах, що слугували кордоном двом королівствам, оселився хижий дракон. Він наводив жах на селища по обидва боки кам'янистих скель, сіяв смерть.
Вирішила Делен довести всім, — а насамперед батькові! — що зуміє захистити свій народ. І нічого кращого вона не придумала, як самій відправитися у мертві гори...
Раніше ті схили густо покривали дерева, річки, шумно зітхаючи, знаходили собі шляхи: було багато звірини та птахів. Але тепер на мертвих схилах не побачити ані дерева, ані кущика, ані травинки — на каменях лежить товстий шар сірого попелу. Повітря насичене гаром. То тут, то там в'ється тонкий димок пожеж, що все задовольнили свою нестримність.
Багато сміливців полягло у тих горах. А ті, що повернулися, казали, що чудовисько їх пощадило. Але хіба могло воно, маючи замість серця вогняний камінь, стати раптом милостивим? Розповідали вони й інші чудернацькі історії: ніби бачили дівчину, гарніше від якої не зустрічали жодного разу. Почувши привабливий спів бранки, воїни сміливо йшли їй назустріч, забувши про страшне чудовисько, про рідних, яких залишили, та навіть про себе самих. Але з'являвся смертоносний дракон. Завершивши своє криваве дійство, він ховався у печері, а через мить із чорної імли лунали гіркі ридання: це плакала бранка, так і не дочекавшись порятунку.
Розлетілися слова по селах близьких і далеких, обернулися великою бідою: більшою, ніж була. Багатьом хотілося перемогти чудовисько заради його скарбів — рубінів та золота — і прекрасної діви. Балакали, що це іноземна принцеса: рятівникові вона стане дружиною — потрібно тільки «зруйнувати серце дракона». Хто першим це сказав, невідомо, але тепер повторював кожен.
Делен вважала історії про бранку вигадкою. Хіба можна довіритися тим, хто не зумів захистити товариша?
Але власні очі не брешуть. Ось вона, бранка, сидить біля печери, розчісує волосся металевим гребенем. Довге волосся струмує по плечах бурштиновими річками. На ніжній шкірі, яку поцілувало сонцем, сяють золотаві веснянки. На щоках польовими маками червоніє рум'янець. А в синіх очах — смуток і печаль, непролиті сльози. Сіра сукня красуні по рукавах і подолу розшита смарагдовими візерунками. А на шиї — ланцюжок із золота, з рубіновою підвіскою, великою-превеликою.
Не побачивши дракона, Делен сміливо попрямувала до бранки.
Коли залишилося кроків десять, у яскравому спалаху, що простягнувся на всі боки димні щупальця, з'явилося моторошне чудовисько. Луска у нього сіра, зі смарагдовими плямами, по шиї — від маківки до самої спини — пролягла янтарно-жовта смуга. Кігті гострі та блискучі, а на вигляд ніби залізні. І що дивно, шию дракона прикрашав золотий ланцюг з величезним — немов кулак могутнього коваля — рубіном.
Загарчав дракон, голосно, люто, — камені зірвалися з гірських вершин, протяжною луною відповівши на злобу чудовиська, а серце Делен завмерло у грудях, — і пішов на ту, що осмілилася зайти у його володіння. Тут саме час або кинутися на чудовисько з мечем, або відступити, але принцеса не могла відвести погляд від очей дракона — синіх, сумних.
Лише коли з пащі потвори вирвалося смертоносне полум'я, Делен сховалася за каменем, намагаючись усвідомити побачене. Це бранка перетворювалася на дракона. Або дракон — на неї? Хоча яка різниця хто і в кого? Правда у тому, що бранка і є чудовисько!..

Це і справді правда, але не вся. Не зі зла діва позбавляла життя «рятівників», не тому, що її дика душа сповнена чорноти. Вона захищалася, тільки не відчувала своєї жахливої сили. Гарчала не тому, що хотіла нагнати страху гучним голосом. Так вона історію свою розповідала, порятунок вимолювали.
Звали її Меліяра. Медова. Ніби знали батьки, коли давали дочці ім'я, що її бліду матову шкіру вкриють золотаві крапельки ластовиння, що нагадували бризки рідкого меду на білосніжній скатертині. Що волосся, м'яке та шовкове, в перші роки життя світло-жовте, з часом потемніє, стане кольору гречаного меду, зібраного у найспекотніший місяць літа. Що її завзята посмішка та дзвінкоголосий спів будуть п'янити женихів сильніше від медовухи, яка заграла на ароматному вишневому соку. Очі її були синіми, немов пелюстки волошок на Картанрійскій рівнині — подейкують, що мед з цих квітів найсмачніший та дуже солодкий.
Женихи до Меліяре приходили, словами задобрювали, подарунками обсипали: більше ніж смарагди та діаманти, ніж різнокольоровий шовк подобалися їй сонячні яблука з далекої Альмерії, крихітні фрукти, оранжево-червоні, ароматні. Однак не приймала Меліяра підношення, усім відмовляла. Ішли женихи: одні зі спокійним серцем приймали відповідь, інші ж — затаївши образу. Бували й такі, що в обличчя наречену називав гордячкою, але частіше говорили за її спиною.
Звичайно, матінка пестила єдину доньку, а батько подарунками балував, але не була Меліяра гордовитою. Що ж поробиш, коли ніхто не торкнувся її серця, не розтопив лід самотності. Мабуть, не прийшов ще той суджений, якого доля їй з народження вибрала. Чекала його Меліяра, ночами чаклунськими на судженого ворожила, але так обличчя й не розгледіла: ані у дзеркалах, ані у снах-дрімотах.
Замість одного-єдиного — невідомого! — інші приходили.
Хто знає, дочекалася б Меліяра судженого чи так би все життя дівою пробула, але спокусився на її красу Стерен. Молодий був юнак і на обличчя гарний, проте у агатовому волоссі вже поблискували сиві іскорки. Високий та силою не обділений, але був один недолік, трохи накульгував ще з дитинства через падіння з коня. Обіцяв Стерен любити та плекати Меліяру, вихваляв красу своєї обраниці. Говорив він упевнено: хотіла б красуня повірити його словам... тільки серце її не бажало піддаватися. Відмовила Стерену. Нічого не відповів юнак, пішов мовчки, але на порозі обернувся, блиснули його чорні очі невисловленою загрозою.
Забула б Меліяра про нього, як і про інших, але зустріла Стерена біля річки за три тижні. Знову заміж покликав. І знову вона відмовила.
Тоді знехтуваний наречений простягнув їй невелику різьблену скриньку, в якій на сірому шовку лежав золотий ланцюжок із рубіновим підвіскою. Не збиралася Меліяра приймати прикрасу, але погляд сам собою затримався на великому рубіні, в якому вигравали сотні іскорок. Дуже красивим був камінь.
— Ти приміряй, — спокушав наречений, — хоч раз приміряй.
Не втрималася Меліяра. Лише наділу зачаровану прикрасу, так драконом і обернулася. Розсміявся знехтуваний Стерен. І від його моторошного сміху кров холонула у жилах. Та ось замовчав наречений, і шепіт поплив над вечірньою зорею-пожарищем:
— Жити тобі у вигляді чудовиська триста років — увесь той час, що драконам природа відміряла. Людиною ставати будеш біля своєї печери. Але і в ній не знайдеш ти спокою. Варто людям наблизяться до тебе, вмить обернешся чудовиськом. Насолоджуйся новим життям, красуня!..

— Зруйнуй серце дракона — почула раптом Делен у співі вітру.
І інший голос раптом проник до її свідомісті, змучений, страдницький: «Камінь… «Серце дракона» — це рубін. Знищ його!»
Делен взяла лук. Гучно заспівала відпущена тятива. Швидка стріла гострим наконечником розбила ланку на золотому ланцюжку — прикраса впала на землю. І одразу Меліяра обернулася на дівчину.
Делен витягла меч з піхов і кинулася до зачарованого каменю. Замахнулася.
«Ні! Не роби цього!» — поривом вітру благала Ілсід, але гостре лезо опустилося на іскристий камінь — і справжня кров бризнула на всі боки, окропила червоними краплями і гордовиту красуню, і войовничу принцесу, і чаклунку, що стала видимою.
— Як добре вийшло! — Із-за валуна вийшов Стерен. Він і був тим шепотом, що направляв Делен. — Не чекав такого багатого улову. Гаразд, буду милостивий. Зменшу покарання втричі. Але кожна з вас прийме його частку на себе.
Він подув у кулак — і золотий пил, що злетів з його долоні, сяючою хмарою огорнув трійцю: мідно-руду Меліяру, чорняву Ілсід і біляву Делен.
Не встигла пил осісти, а чаклун зник. Але ще довго лунали відгомони його сміху на схилах.

У мертвих горах тепер живуть три дракона. І нікого, хто б розповів, як зняти нове прокляття. А може, й не знає ніхто...

Илсид. Пришедшая в этот мир с первым солнечным лучом. Владеющая древней магией, как и брат, Стерен, что был рожден с ней в один день, но впитал тьму предрассветного часа. Она же стала дневным светом. Судьбой ей было предначертано беречь мир от проделок брата, как дню нужно разгонять заблуждения ночи.
Но не в этот раз.
Возможно, что и сумела бы, не приди Стерен. Однако он явился. Его холодное дыхание, словно мороз, умерщвляло все вокруг. Его плащ — белоснежным покровом укрыл землю. Его слова, наполненные древней магией, острыми стрелами поражали цель.
За добрую душу Илсид поплатилась жизнью. Стала ветром: невидимым, но звучным. Поселилась рядом с другой страдалицей и нашептывала смельчакам, что забредали в мертвые горы, как стать победителем. Нужно только «разрушить сердце дракона».
Только и нужно…
Но еще никто ее слова правильно не истолковал. Целились — кто мечом, кто стрелой, кто копьем — чудищу в грудь. Не сломать чешую, не пробить. Совсем другое требуется.
И тогда чары спадут. Возможно, даже с обеих…

Деллен. Розовый лепесток. Нежный и трепещущий. Бархатный и чарующий. Изящный и покорный. Такой хотела бы видеть дочь королева Рилгрума. Но королева умерла, когда принцессе исполнилось шесть лет. И пусть рядом были бабушка, вдовствующая королева-мать, и любящая тетушка, многочисленные фрейлины, малышка желала одного: тенью следовать за отцом, опасаясь, что и его потеряет. Никто не видел в этом беды, пока не стало поздно.
Не привлекали повзрослевшую Деллен драгоценности и роскошные наряды, украшенные вышивкой и кружевами. Ей удобнее мужская одежда. Не интересны травные секреты и замковые дела. Ей подавай лук и стрелы — принцесса целый день готова выслеживать добычу в дремучих лесах. Не милы танцы и вышивание, праздные беседы о кавалерах. Ей бы надеть доспехи, взять легкий, под ее руку выкованный, меч — и до заката упражняться на ристалище.
Постарел король Рилгрума и задумался о преемнике: народ не примет дочь, пусть в ее жилах и течет кровь королевского рода. Рядом с ней должен быть сильный воин, который защитит в случае беды.
А беда ведь уже нагрянула. Двенадцать лет назад в горах, что были границей двум королевствам, поселился дракон. Он наводил ужас на селения по обе стороны гор, сеял смерть.
Решила Даллен доказать всем, — а прежде всего отцу! — что сумеет защитить свой народ. И ничего лучше не придумала, как самой отправиться в мертвые горы…
Раньше те склоны густо покрывали деревья, реки, шумно вздыхая, находили себе пути: было много зверья и птиц. Но теперь на мертвых склонах не увидеть ни дерева, ни куста, ни травинки — на камнях лежит толстый слой серого пепла. Воздух пропитан гарью. То тут, то там вьется тонкий дымок затихающих пожарищ.
Много смелых юношей и храбрых мужей полегло в тех горах. Вернувшиеся же говорили, что чудище их пощадило. Но разве могло оно, имея вместо сердца огненный камень, вдруг стать милостивым? Рассказывали они и другие дивные истории: будто видели деву, краше которой не встречали еще ни разу. Услышав пленительное пение, воины смело шли навстречу деве, позабыв про страшное чудище, про родных, которых оставили, и даже про себя самих. Но появлялся смертоносный дракон. Завершив свое кровавое действо, он прятался в пещере, а через миг из черного марева раздавались горькие рыдания: это плакала пленница, так и не дождавшись спасения.
Разлетелись слова по деревням ближним и дальним, обернувшись великою бедою: большею, чем была. Многим хотелось сразить чудище ради его сокровищ — золота и рубинов — и прекрасной девы. Молва гласила, что это чужеземная принцесса и спасителю она станет верной женою — нужно только «разрушить драконье сердце». Кто первым это сказал, неизвестно, но теперь повторял каждый.
Деллен не верила россказням о пленнице. Разве можно довериться тем, кто не сумел защитить товарища?
Но собственные глаза не лгут. Вот она, дева, сидит у пещеры, расчесывает волосы металлическим гребнем. Длинные волосы струятся по плечам янтарными реками. На нежной коже, исцелованной солнцем, сияют золотистые веснушки. На щеках полевыми маками алеет румянец. А в синих глазах — грусть и печаль, непролитые слезы. Серое платье красавицы по рукавам и подолу расшито изумрудными узорами. А на шее — цепочка из золота, с рубиновой подвеской, большой-пребольшой.
Дракона не видать: Деллен смело направилась к пленнице.
Когда осталось шагов десять, в яркой вспышке, протянувшей во все стороны дымные щупальца, появилось жуткое чудище. Чешуя у него серая, в изумрудных разводах, по шее — от макушки до самой спины — пролегла янтарно-желтая полоса. Когти острые и блестящие, а на вид будто железные. И что странно, шею дракона украшала золотая цепь с огромным — что кулак могучего кузнеца — рубином.
Зарычал дракон, громко, свирепо, — камни сорвались с горных вершин, протяжным эхом ответив на злобу чудища, а сердце Деллен замерло в груди, — и пошел на ту, что вторглась в его владения. Тут бы впору или броситься на чудище с мечом, или отступить, но принцесса не могла оторвать взгляд от печальных синих глаз дракона.
Лишь когда из пасти чудовища вырвалось смертоносное пламя, Деллен нырнула за камень, пытаясь осознать увиденное. Это дева превращалась в дракона. Или дракон — в деву? Хотя какая разница кто и в кого? Правда в том, что дева и есть чудище!..

Это на самом деле правда, да не вся. Не со зла дева убивала «спасителей», не оттого, что ее дикая душа наполнена чернотою. Она защищалась, только не чувствовала своей чудовищной силы. Рычала не оттого, что хотела нагнать страху громким голосом. Так она историю свою рассказывала, спасение вымаливала.
Звали ее Меллияра. Медовая. Будто знали родители, когда давали дочери имя, что ее бледную матовую кожу укроют золотые капельки веснушек, напоминавшие брызги жидкого меда на белоснежной скатерти. Что волосы, мягкие и шелковые, в первые годы жизни светло-желтое, со временем потемнеют, станут цвета гречишного меда, собранного в самый жаркий месяц лета. Что ее задорная улыбка и звонкоголосое пение будут пьянить женихов сильнее медовухи, забродившей на ароматном вишневом соке. Глаза ее были синими, что лепестки васильков на Картанрийской равнине — поговаривают, что мед с этих цветов самый вкусный и сладкий.
Женихи к Меллияре приходили, словами задабривали, дарами осыпали: больше чем изумруды и бриллианты, чем разноцветные шелка нравились ей солнечные яблоки из далекой Альмерии, крошечные фрукты, оранжевые, ароматные. Однако не принимала Меллияра подношения, всем отказывала. Уходили женихи: одни со спокойным сердцем приняв ответ, другие же — затаив обиду. Бывали и такие, что в лицо невесту называл гордячкой, но чаще судачили за ее спиной.
Конечно, матушка нежила единственную дочь, а отец подарками баловал, но не была Меллияра горделивой. Что же поделать, если никто не затронул ее сердца, не растопил лед одиночества. Видимо, не пришел еще тот суженный, которого судьба ей с рождения выбрала. Ждала его Меллияра, ночами колдовскими на суженного гадала, но так лица и не рассмотрела: ни в зеркалах, ни во снах-дремах.
Вместо одного-единственного — неизвестного! — другие приходили.
Неведомо, дождалась бы Меллияра суженного или так бы всю жизнь в девах просидела, но соблазнился на ее красоту Стерен. Молод был юноша и лицом красив, однако в агатовых волосах уже поблескивали седые искорки. Высок и силой не обделен, но был один изъян, чуть прихрамывал еще с детства из-за падения с лошади. Обещал Стерен любить и лелеять Меллияру, восхвалял красоту своей избранницы. Говорил он уверено: хотела бы красавица поверить его словам… только сердце ее не желало поддаваться. Отказала Стерену. Ничего не ответил юноша, ушел молча, но на пороге обернулся, блеснули его черные глаза невысказанной угрозой.
Забыла бы Меллияра о нем, как и о других, но повстречала Стерена у реки три недели спустя. Снова замуж позвал. И снова она отказала.
Тогда отвергнутый жених протянул ей небольшую резную шкатулку, в которой на сером шелке лежала золотая цепочка с рубиновой подвеской. Не собиралась Меллияра принимать украшение, но взгляд сам собой задержался на большом рубине, в котором играли сотни искорок. Очень красивым был камень.
— Ты примерь, — искушал жених, — хоть разок примерь.
Не удержалась Меллияра. Лишь надела заколдованное украшение, так драконом и обернулась. Рассмеялся отвергнутый Стерен. И от его пугающего смеха кровь холодела в жилах. А как затих, то шепот поплыл над вечерней зарей-пожарищем:
— Жить тебе в облике чудища триста лет — все то время, что драконам природой отмерено. Человеком становиться будешь возле своей пещеры. Но и в ней не найдешь ты покой. Стоит людям приблизятся к тебе, вмиг обернешься жутким чудищем. Наслаждайся новой жизнью, красавица!..

— Разрушь сердце дракона, — услышала вдруг Деллен в пении ветра.
И другой голос вдруг проник в ее сознание, измученный, страдальческий: «Камень… «Сердце дракона» — это рубин. Уничтожь его!»
Деллен потянулась за луком. Гулко запела отпущенная тетива. Быстрая стрела острым наконечником разбила звено на золотой цепочке — ожерелье упало на землю. И тут же Меллияра обрела прежний облик.
Вытянув меч из ножен, Деллен бросилась к заколдованному камню. Замахнулась.
«Нет! Не делай этого!» — порывом ветра взмолилась Илсид, но острое лезвие опустилось на искрящийся камень — и настоящая кровь брызнула во все стороны, окропив алыми каплями и горделивую красавицу, и воинственную принцессу, и ставшую видимой колдунью.
— Как забавно вышло! — Из-за валуна вышел Стерен. Он и был тем шепотом, что направлял Деллен. — Не ожидал такого богатого улова. Так и быть, буду милостив. Уменьшу наказание втрое. Но каждая из вас примет его частицу на себя.
Он подул в кулак — и золотая пыль, слетевшая с его ладони, сияющим облаком окутала троицу: медно-рыжую Меллияру, черноволосую Илсид и белокурую Деллен.
Не успела пыль осесть, а колдун исчез. Но еще долго звучали отголоски его смеха на склонах.

В мертвых горах теперь живут три дракона. И никого, кто бы рассказал, как снять новое проклятие. А может, никто и не знает...